Завел их Иона в чарусу, в омут бездонный, изумрудной травкой подернутый. Никто из троих и пикнуть не успел — сгинули. Одни шапки плавать остались. Да и те после потопли. А травка, как и прежде была, — все изумрудом нежным зеленым зовет, светится.
В другой раз погнался за ним по тропе человек плечист, рыж. Выскочил из-за дерева — подстерег, ирод — засвистел страшно, вдарил кистенем на ременной петле, да промахнулся. Бежал сзади, ногами топал, грозился, кричал что есть мочи — «стой!». Да где там — стой! Навел его Иона на лук настороженный. Сам в сторону метнулся, а тот, конечно, струну натянутую задел. Еле слышно саженная стрела всего и свистнула нежно, да и того хватило — насквозь проткнула — как бежал, так и ткнулся плечистый замертво рыжей бородищей в землю.
…Смотрел Иона в огонь, губы его шевелились.
— Приют заповедный, незнаемый… — тихо шептал он. — Обитель малая лесная, благословенна будь… Сохрани ее, господь, и укрой от злых, от несытости их и немилого стяжания — человекам в радость, в спасение.
«Да, — подумалось тут же Ионе, — от злых, что там бродят, пути ищут, разорить хотят… От них господь-батюшка укроет. А тут свои, Елистарх неправедный, изнутри разорить может. Гнать его, гнать сей же час. А потом? А потом он, Елистарх же, чего доброго, и наведет тех самых, — злых… А что делать? Не бросать же его в чарусу…»
А Ворон, глядя в печь, на игру огня, вспоминал, как прошлым летом стоял он в тенистом саду на коленях перед царем Иваном и снизу вверх глядел на лик царский. А дьяк, по правую руку стоя, о Северьяновой слезной челобитной ровным голосом говорил неспешно, и царь Иван слушал, преклонив ухо. И Ворон царские очи видел, и холод ледяной входил в его сердце, и чуял он, что милости не будет. Вот и убежище одно только и оказалось, в чаще лесной, от очей нещадных укрытое…
Встали прощаться, уходить.
Елистарх опять губы, улыбаясь, распустил:
— Коли гоните — что ж — уйду.
— А уйдя, Елистархушка, сделай милость, помалкивай, не бери грех на душу, — сказал Иона. — Не наводи на нас ни государевых людей, ни татей лесных, жадных. И нас помилуешь, в грех не введешь, про жернов не заставишь вспоминать.
— Ужо, — тихо отвечал Елистарх. — Ни сам греха не возьму, ни вас в грех не введу. Да только знайте: за других я не ответчик.
— Это за каких — за других? — спросил Ворон.
— За других, значит, — за других. Васюта Выксун, мнится мне, тоже спит, а во сне видит, как бы уйти.
— Это — его дело.
