— Друзья, — король опустил золотую чашу — единственную реликвию, что осталась в роду роханских королей от Теодена Великого, — для всех на Западе, Севере и Востоке наш поход закончен. Однако же это не так.
Эодрейд умел поразить приближенных. Даже видавшие виды Маршалы изумленно воззрились на правителя. Малыш и тот бросил с тоской озирать стол — не появится ли на нем внезапно что-нибудь посущественнее из еды? — и, приоткрыв рот, оторопело уставился на короля.
Эодрейд выглядел очень внушительно. Ему едва минуло сорок лет, и он был в расцвете сил; золотые, как и положено роханскому правителю, волосы ниспадали до плеч, глубокие серые глаза смотрели жестко и пронзительно. Длинные усы опускались до подбородка — мода, перенятая у восточных племен, хотя в этом никто не хотел признаваться. Шрамы — лучшее украшение мужчины — пересекали его лоб и левую щеку. Обычно король одевался подчеркнуто скромно, однако на праздниках роскоши его одежд могли бы позавидовать даже короли Нуменора. И мало кто знал, что все эти украшения — золотое шитье, алмазы, сапфиры, изумруды, бархат и парча — все взято взаймы у гномов, и королеве приходится ночами гнуть спину, вышивая плащи для торжественных выходов подземных правителей… Порой, не кичась короной, ей садился помогать Эодрейд, но об этом знало лишь несколько человек во всем королевстве, и невысоклик Фолко, сын Хэмфаста, был среди них.
— Однако же это не так, — повторил король, пристально оглядывая соратников. Все они, как один, были очень молоды для своих высоких постов: старая гвардия Рохана вся полегла на Исенской Дуге. Сейчас королевство Эодрейда с трудом могло выставить восемь-десять тысяч копий — и это лишь если призвать всех, от пятнадцати до пятидесяти. Впрочем, народ-войско иного и представить себе не мог.
— Война только начинается, друзья, только начинается. — Король поднялся из-за стола, по привычке держа в руке чашу Теодена, полную до краев. Так, с полной чашей, король зачастую и заканчивал пиры — он не любил хмельного.
— Но… мы же приняли «Вечный мир»! — пробасил Эркенбранд, уже немолодой, огрузневший воин, прямой потомок того самого Эркенбранда Вестфольдинга, что сражался с ратями Сарумана в дни Войны за Кольцо. Он единственный из старых приближенных Эомунда, отца Эодрейда, кто прошел Андуин, Исену и дожил до этих дней. За ним единственным молчаливо признавалось право перебивать короля.
Эодрейд спокойно кивнул:
— Верно, Храбрейший. Но разве человек, которому приставили к горлу нож и вынудили расстаться с его добром, не имеет права вернуть свое достояние силой? У нас отняли плоды наших побед, тарбадская неудача дорого обошлась Рохану… И потому для меня мое имя на том пергаменте, которому придают столь большое значение ховрары, дунландцы и хазги вкупе с истерлингскими варварами, не более чем росчерк, оставленный ребенком на прибрежном песке. Еще миг — и волна сотрет письмена без остатка… Так и здесь, Храбрейший. Я принял мир, потому что иначе войско могло бы понести слишком тяжкие потери на обратном пути. Я сделал так, что мы смогли вернуться беспрепятственно. Договор сделал свое дело, и его можно забыть.
