Можно смело сказать, что мэтр Фриар был прав, полагая, что на Гревской площади соберется не менее ста тысяч человек, чтобы насладиться подготовлявшимся там зрелищем. Все парижане назначили друг другу свидание у ратуши, а парижане — народ точный. Уж они не пропустят торжества, а ведь это торжество, и притом необычное — казнь человека, возбудившего такие страсти, что одни его клянут, другие славят, а большинство испытывает к нему жалость.
Зритель, которому удалось пробраться на Гревскую площадь либо с набережной у кабачка “Образ Богоматери”, либо крытым проходом от площади Бодуайе, замечал прежде всего посреди Гревской площади лучников лейтенанта Таншона, отряды швейцарцев и легкой кавалерии, окружавшие небольшой эшафот, который возвышался фута на четыре над землей.
Этот эшафот, такой низкий, что его могли видеть лишь непосредственно стоявшие подле него или те, кому посчастливилось занять место у одного из выходивших на площадь окон, ожидал осужденного, которым с самого утра завладели монахи и для которого уже были приготовлены лошади, чтобы, по образному народному выражению, везти его в далекое путешествие.
И действительно, под навесом первого дома на углу улицы Мутон, у самой площади, четыре сильных першерона белой масти, с косматыми ногами, нетерпеливо били копытами о мостовую, кусали друг друга и ржали, к величайшему ужасу женщин, избравших это место по доброй воле или же под напором толпы.
Лошади эти были не объезжены. Лишь изредка на травянистых равнинах их родины случалось им нести на широкой спине толстощекого младенца какого-нибудь крестьянина, задержавшегося в поле на закате солнца.
Но после пустого эшафота, после ржущих коней больше всего привлекало взоры толпы центральное окно ратуши, затянутое красным бархатом с золотым шитьем, и балкон, украшенный королевским гербом.
Ибо это и было окно королевской ложи. В церкви св. Иоанна, что на Гревской площади, пробило половину второго, когда в этом окне, напоминавшем раму, показались лица, которые должны были изображать самое картину.
Первым появился король Генрих III, бледный, облысевший, хотя в то время ему было не более тридцати пяти лет; глаза глубоко запали в темных орбитах, нервная судорога кривила рот.
Угрюмый, с безжизненным взглядом, он вошел величаво и в то же время едва держась на ногах, странно одетый и странно передвигающийся, скорее тень, чем человек, скорее призрак, чем король. Для подданных он являлся загадкой, недоступной их пониманию и так и не разгаданной: при его появлении они недоумевали, что им делать — кричать “Да здравствует король” или молиться за упокой его души.
