— Одним словом, — невежливо перебил его Иван Иванович, — вы хотите сказать, что лучшие годы вашей жизни, проведенные на каторге, это и есть та счастливая жизнь, которой вы восхищаетесь.
— Жертвы! — всплеснул руками Акациев. — Без жертв великие дела не делаются. Вы забываете, в каком мы были окружении.
— Таком же, как сейчас.
— О нет… Страны народной демократии…
— Это не меняет положения…
— Очень даже меняет… Наше великое дело приближается к успешному завершению. Мы построили социализм.
— Тюремный! — выпалил Иван Иванович. Ему очень хотелось сдержаться, но не удалось.
— Как!? — рявкнул Дубов.
Осиноватый вскочил, подбежал вплотную к Ивану Ивановичу, губы у него дрожали, колени тряслись:
— Одумайся, Иван Иванович! Что с тобой? Ну да, ты ведь болен, совершенно болен…
— Нет, я здоров, — уже спокойно ответил Иван Иванович.
— Значит, вы не коммунист, — сказал Дубов.
— Коммунист, но не такой, как вы. И коммунистического в вас ничего нет. Так же, как его вообще у нас нет. Я хочу спасти хотя бы идею, пока еще не поздно. А, может быть, уже поздно!
— Это контрреволюция! — воскликнул Акациев.
— Вы и не знаете, что такое революция. По-вашему, это просто насильственный захват власти. Но это чепуха — захватить власть и делать то же самое, что прежние властелины, и даже хуже. Вы не понимаете даже простых вещей, которые понял такой довольно ограниченный писатель, как Эптон Синклер. Больше сорока лет назад он сказал: — Нет для социалистического движения опасности больше, чем опасность сделаться установившимся учреждением… К этому я могу только прибавить: учреждением неприлично старым, более бюрократическим и тираническим, чем восточная деспотия…
Иван Иванович задохнулся и умолк.
— Что же, все ясно… — сказал Дубов.
— Еще Ницше верно, сказал, — усмехнулся Иван Иванович, — что образ человека можно скомбинировать из трех анекдотов. Комбинируйте на здоровье.
— Вы больны, Иван Иванович, — трясся над ним Осиноватый.
— Может быть, — махнул рукой Иван Иванович, — всё может быть.
