— Честь…
— Понятие более чем растяжимее. До жути. Если уж убийство невинных не бесчестит вождя, то что говорить о других. Но честь все-таки есть и будет, хотя она попрана сейчас.
— Все возможно…
— Да ведь демон мой настоящий, а не как у других — «маленький, гаденький, золотушный с насморком бесенок» — демон, не ищущий личного благополучия, особнячка, многотысячного оклада, а готовый на любые мытарства.
— Ну, что ж — это вклад в будущее, а мы не получим ничего.
Помолчав немного, Иван Иванович сказал:
— Я становлюсь пифагорейцем.
— Становись чем угодно — в воображении, конечно. Но знай, ты только муха…
— Синяя, — вздрогнул Иван Иванович.
— Хотя бы красная… — невесело улыбнулся Останкин.
— Разве ты не замечаешь, что все начинается с начала?
— Ты насчет Апостолова?
— Разумеется… И знаешь, что меня страшит больше всего?
— Догадываюсь. Ты хочешь сказать, что привычка к узде так велика, что даже лучшие скакуны забыли, как их объезжали.
— Да… Но не только к узде, но и к кнуту.
— Что ж, русский неловок любит себя посечь… Унтерофицерскую вдову забыл, что ли? Это, брат, наша неотъемлемая национальная черта. А государство для того и создано, чтобы пороть подданные. Душерубка! И чем совершеннее государство — тем больнее оно сечет и рубит.
— Утешил ты меня.
— Прости, Иван… Да ведь ты не из тех, кои в утешении нуждаются.
Дома Ивана Ивановича встретила заплаканная жена.
Как обычно, она посмотрела на него ненавидящим взглядом, бывшим когда-то задумчиво-серым, а теперь ставшим тускло-рыбьим. Он никак не мог понять, почему они должны были стать не только чужими людьми, но еще и врагами, которые портят друг другу жизнь на каждом шагу. Ивана Ивановича не утешала мысль, что он готов был любить жену до конца своих дней не потому, что она была лучше других, но потому, что он был лучше, опытнее, старше и ему хотелось сохранить искренность, нежность и хотя бы дружбу. Но Евлалия и слышать об этом не хотела. Ей даже доставляло удовольствие унижать его. Она постоянно подчеркивала, что он старше ее, так что ему стыдно было за свои вспышки страсти, еще порой возникавшие, несмотря на вражду, росшую заметно с каждым годом. Почему она не другая? Ведь есть же другие, есть. Но мало ли что есть на свете?
Потом он стал думать об Апостолове, новом человеке, который начал затмевать горизонт своей большой тенью.
Илья Варсонофьевич Апостолов был уже далеко не молод и ничему на свете не удивлялся.
Человек тяжелого веса, весь круглый, без единой шишковатости или острого выступа, лопоухий, с коротким мясистым носом, внушавшим доверие, легкий на подъем, — Илья Варсонофьевич никогда не сжигал того, чему поклонялся, не поклонялся тому, что сжигал, и вообще в душе ничему не поклонялся, ничего не жег, а хранил на всякий случай, никогда не кипятился, а шел по дороге вразвалку, не спеша, с добродушным видом, да так, чтоб никто не мог заподозрить, будто он хочет его обогнать или показать свою резвость, и с другой стороны, — чтоб не оставаться в тени, чтоб его могли заметить и позвать в случае необходимости.
