Колька удивился: всегда такая ловкая, быстрая, Галина сейчас не походила на себя, но, увидев сбитые в кровь босые ноги, подол ночной сорочки, торчащей из-под наброшенного наспех ватника, понял, что Панько гонит ее от самого кута. Специально пришел ночью, чтобы застать врасплох.
— Отпусти Гальку, — сказал строго, остановившись перед Панько.
— Яволь, — ответил Панько, не сводя с Гали красных воспаленных глаз. Смотрел поверх Кольки, чтоб не пропустить, когда рванется снова. — Яволь, только она, дурка, не согласна.
Пахло от него блевотиной, по́том и водкой. Распаренное блестящее лицо перечеркнула кровавая царапина.
— Отпусти, — повторил Колька, — я тебе часы дам, на цепочке.
Галя, видно, метнулась, потому что Панько одним прыжком, Колька еле отскочить успел, настиг ее, заломил руку.
— Хватит, стерво, поигралась!
Галя не вскрикнула, только осела на голубой, в утреннем свете, шлак дороги.
Панько обернулся к Кольке:
— Неси годыннык, та швидче.
Бросился, не раздумывая, во влажную чащу, снова тошнотные мягкие прикосновения мочальных метелок. Часы были спрятаны под стрехой сарая, в надежном сухом месте. Давно спрятал. Забрал, рискуя быть выпоротым, из тайника на чердаке бывшего своего дома. И мать не знала, потому что часы были краденые.
Промышлял до войны на вокзале. Жили плохо, подголадывали, отец не вернулся с финской, вот и приходилось лазить по карманам, чтоб в Гадяче на базаре купить съестного. Документы не губил, подбрасывал в зале ожидания. Начальник вокзала уже знал, когда ходил по залу, глазами по лавкам и подоконникам шарил. Кольку сильно подозревал и Мишку Погребняка, но поймать не мог. Часы Колька тоже хотел подбросить, слишком уж непомерной ценностью показались, но, завороженный бегом черненькой стрелочки, красотой белого фарфорового циферблата, желтым блеском, мягким щелканьем крышечки, не смог расстаться. Даже Мишке не показал. Обернул в холщовую тряпицу и спрятал надежно.
Почему не позвал Овчаренчиху, почему не разбудил, не крикнул, — Галю Панько забирает, — простить себе не мог. На часы свои понадеялся. Этой надеждой и жил, не боясь самого плохого. Самое плохое пришло, а он и не испугался по-настоящему.
Выскочил на дорогу гордый, радостный.
— На, Панько!
Они сидели мирно, рядышком, привалившись к забору нефтебазы.
— На, Панько! — присел перед ним на корточки. Панько развернул тряпицу, тускло блеснуло желтое.
Заскорузлым, грязным ногтем попытался подцепить крышечку.
— Дай я.
