— Спасибо, я уже все понял.
Ванго остановился. Сторож доковылял до него и пожал руку.
— Примите соболезнования, — сказал он.
И ушел.
Еще несколько минут Ванго брел по аллее, оставляя в снегу глубокие следы, и наконец увидел деревянный крест. Зачем он пришел на эту могилу?
Ему негде было молиться за упокой души родителей. Вот почему его позвала к себе эта юная жертва того же убийцы, которая покоилась здесь, между двумя деревьями. И теперь вид креста, склонившегося под снежным гнетом, умиротворил его душу.
Ванго присел на корточки и замер, отыскивая в сердце молитвы или крики, которые помогли бы ему преодолеть гнев. Он так и не понял, почему Кафарелло оставил его в живых тем вечером 1918 года у Эоловых островов. Он думал о Мадемуазель. Неужели и она умерла где-то вдали, унеся с собой все тайны? Жив ли хоть кто-нибудь, кто может рассказать Ванго о его прошлом?
Он потянул вниз рукав пальто, чтобы прикрыть им руку, нагнулся и принялся стряхивать снег с камня у подножия креста.
Наконец он увидел имя — Лаура. Потрудившись еще немного, он очистил от снега всю плиту и разобрал надпись, сделанную масляной краской:
Лаура Вьяджи
Сапина 1912 — Нью-Йорк 1935
У Ванго подкосились ноги, и он рухнул в снег.
Человек, которого директор тюрьмы и кладбищенский сторож в один голос называли «самым паршивым адвокатом на свете», проживал в очень красивом доме на Бродвее.
По всему фасаду шла череда статуй в человеческий рост. Ночью, при свете огней бродвейских театров, они казались армией призраков, среди которых нетрудно было узнать героев древнегреческих мифов — Ясона, Одиссея, Антигону, Геракла. На протяжении многих лет они бесстрастно взирали на идущих мимо простых ньюйоркцев.
Но нынче вечером один из античных ликов, в двадцати метрах от мостовой, мог сильно заинтриговать внимательного наблюдателя: у этого героя были живые глаза.
Ванго стоял на узеньком карнизе и ждал, когда внизу схлынут толпы театралов. Сначала на улицу выплескивалась волна зрителей, только что побывавших на «Безумствах Зигфелда» в театре «Зимний сад»; за ними выходили любители драмы, — одни хохотали, другие спали на ходу, утомленные затянувшимся спектаклем; и наконец на Бродвей возвращалась тишина. Потом разъезжались артисты. Огни на фронтонах гасли. Танцовщицы с затейливыми прическами эпохи древних китайских династий ныряли в такси, заваленные снегом.
Напротив дома адвоката, на фасаде одного из театров, висел рекламный плакат: «Вальтер Фредерик! Весь вечер один на сцене!» — с буквами четыре на два метра и гигантским портретом. Этот самый актер только что вышел на улицу в полном одиночестве, насвистывая песенку; его силуэт казался крошечным на фоне сверкающей афиши.
