Вскоре наступила такая жара, что репетиции пришлось перенести на вечер. И тогда мы не расставались целый день. Мы были слишком измучены жарой, чтобы выходить из комнаты: мы мочили простыни в ванной и лежали на мокрой постели. А иногда брали машину и отправлялись на пруд, использовавшийся для разведения карпов. Наша хозяйка показала нам на карте место, удаленное от жилья и дорог, расположенное посреди полей, подсолнечников, спаленных жарой, почерневших, но еще стоявших, еще державших свои похожие на головы казненных большие порыжевшие цветы.
Берега пруда, напротив, были покрыты густой зеленью, и подойти к воде можно было только в одном месте, там, где под сенью тополиной рощи образовался своего рода пляж. Мы раздевались догола и ложились на большое полотенце, сладостно колеблясь между тишиной, полной неподвижности из-за солнца, будто бы превратившего окружающую природу в стекло, и желанием, которое возникало у нас из-за ощущения нашей наготы.
«Кто-нибудь может нас увидеть», — шептала она, когда мои губы, нежно прикоснувшись ко всем изгибам ее сверкавшего белизной тела, приближались к месту соединения ее ног. Она делала вид, что защищается, повторяла, что «нас могут увидеть», но поднимала мне голову, заставляя меня — так будят ребенка, уснувшего на ходу, — открыть глаза, которые я закрывал, чтобы лучше проникнуться мечтой о ее наготе.
«Нас могут увидеть?» Да нет же! Никто не мог застать нас врасплох, лишь тополя наблюдали за нами тысячами своих глазков, которые, покачиваясь от легкого ветерка, поблескивали, как зеркала, возвращающие ей ошеломляющую картину бесконечности ее наготы, которой она хотела заполнить меня. Она пристально смотрела на меня, но ее взгляд, насыщенный ею самой, искал во мне отблеск той белизны, которую она предлагала мне так, как предлагают грудь ребенку. Я говорил ей о том, что всю жизнь хотел бы стремиться пропасть без остатка в свежести ее плоти, но что счастье мое состоит в знании того, что это тщетно, ибо на самом деле мое желание никогда не сможет сравниться с ее неистощимой наготой, которой сияли ее глаза, глядя на меня с вечным и нежным вызовом.
«Нас могут увидеть», — шептала она в последний раз, удивляясь моему проникновению. И тут вся ее белизна замыкалась на мне, ее ноги сжимали мою талию, ее руки обвивали мой затылок, притягивая мою голову к своему плечу, где захлебывались мои слова любви, где упразднялся мой взгляд, попытавшийся было охватить ее всю целиком. Теперь, когда проходило обычно поглощавшее ее целиком изумление, вызванное внедрением моего члена, наступала ее очередь удерживать меня; я же был окутан ее белизной, ее неиссякаемой свежестью, и купался в ней, как в реке, которую хотел бы испить до дна.
