Широкое покрывало ночи клочьями повисло над извивающимся в судорогах городом.
Самозванный машинист подождал, пока все собрались, и дал короткий гудок.
Он знал, что многим из его пассажиров нельзя опоздать ни на час. Здесь были отпускники и командировочные, ехавшие по специальным военным заданиям. Им нужно явиться в гарнизоны, в казармы минута в минуту. Тут не помогут никакие отговорки. Устав есть устав. Конечно, среди пассажиров были и штатские, но мало кто ехал по собственной воле. Большинство путешествовало по необходимости. Особенно женщины и дети, которые остались без крова и искали убежища. Они изо всех сил спешили прибыть первыми на новое место, пока их не опередили другие. Да и сам машинист должен был сегодня вернуться из отпуска и явиться к своему капитану.
Он дал второй гудок, поезд тронулся.
Никто из пассажиров не отстал. Все доверились ему, ему, о котором не знали ровно ничего.
С небольшим опозданием поезд прибыл в ближайший город. Отпускникам, командировочным и прочему военному люду пришлось немного поторопиться, чтобы поспеть в казармы.
Только один — человек с руками в копоти и в перепачканном мундире — не успел явиться вовремя, и ему пришлось доложить о своем опоздании начальству. Начальство потребовало справок, удостоверений и прочих оправдательных документов. Человек, покрытый сажей, покачал головой. Начальник взял телефонную трубку, но линия была повреждена.
— Как же вы осмелились действовать по собственному усмотрению? Вы обязаны самым строгим образом следовать уставу. Что же это будет, если все мы начнем действовать не по уставу?
Начальник постучал карандашом по столу.
— Хорошо. Ступайте. Впредь до дальнейшего выяснения.
Но в дальнейшем не выяснилось ничего хорошего. Пролить свет на это темное дело так и не удалось. На разрушенном вокзале погибшего города не знали, кто дал приказ машинисту в солдатской форме…»
Люциана остановившимся взглядом смотрела в тетрадь. Буквы растаяли, стали неразборчивыми. Она медленно опустила дневник на стол.
— И что же сталось с ним? — спросила Люциана.
— С ним?
— Да, с машинистом, о котором ты пишешь?
Мартин Брунер поднял глаза на обои. В их серый, монотонный рисунок были вкраплены редкие золотисто-красные точки.
— А что с ним могло статься? — повторил он как бы про себя. — Мне передавали товарищи, служившие вместе с ним. Все как обычно. Ему вкатили выговор и лишили отпуска. И это заставило его забыть о скромной благодарности, которую ему выразили.
