Иешуа смягчился.
— Нет, успокойтесь, нет, — мы не боремся с Иродом.
Спустя некоторое время народ стал расходиться. Мы с Кефасом остались наедине с Иешуа на берегу озера.
— Вы уверены в том, что сказали про Ирода? — спросил я.
— Ты сам понимаешь: мы никто для него.
Да, я понимал, особенно когда он был здесь, на берегу, в окружении небольшой горстки простолюдинов. Но в то же время я был уверен, что он не из тех, кто привык кланяться. Кефас тем временем убирал остатки еды.
— Вот вы думаете, что я окружил себя простаками и трусами, — сказал между тем Иешуа, недостаточно внятно, так что Кефас едва ли расслышал его слова.
— Я не могу судить о них.
— Вы смотрите на нас и думаете, какое впечатление могли бы произвести мы на ваших друзей в Иерусалиме. Но на самом деле люди, ради которых вы делаете свою работу, такие же, как и те, на кого вы привыкли смотреть свысока. Если их не будет, кому будет нужно ваше дело?
Я был поражен, я никогда не говорил с ним о моем деле, тем более о вещах, которые не обсуждались даже в узком кругу. Он говорил это открыто и искренне. Мне же всегда казалась, что основная масса людей была годна лишь на то, чтобы использовать их так или иначе, а не на то, чтобы печься об их спасении.
Якоб и Иоанан привели лодку, стоявшую в гавани, к тому месту, где расположилась наша компания. Возможно, они собирались, невзирая на траур, немного потрудиться. Кефасу предложили также пойти с ними.
— Можете остаться с нами, если хотите, — предложил мне Иешуа. Я заподозрил, что так он намекает на возможность отказаться.
Кефас все еще стоял поодаль.
— У меня есть дела… — начал я.
— Да, конечно.
И тут я понял, что останусь. У меня не было ни определенных планов, ни явного желания возвращаться в Иерусалим и погрузиться там в атмосферу страха и подозрительности.
Наконец и Кефас покинул нас: он набросил плащ, попрощался с Иешуа и отправился вброд догонять лодку, уже отошедшую от берега. Через несколько минут лодка была уже достаточно далеко, на середине озера. И вскоре Кефас казался небольшим черным пятнышком, затерявшимся среди дюжины других. Что же, рыбаки забросили невод, а я, похоже, бросил свой жребий и остался среди них. Я подумал, что мой выбор в конечном счете был сделан в пользу честной работы в противовес пустым поступкам и пустым словам — тому, что я оставлял в Иерусалиме.
Но с самого начала я понимал, что ближний круг Иешуа принял меня неохотно. Причиной тому были и моя образованность, и мой акцент, но самое главное — стремление к первенству и любовь к спорам. А последнее касалось взглядов, высказываемых Иешуа. Иешуа, со своей стороны, всячески поощрял меня, признавая, что мой критицизм позволяет ему отточить свои доводы. Но окружающие придерживались другого мнения. Мои высказывания вызывали состояние тревожной неловкости у мужчин и откровенную враждебность у женщин. В их кругу было несколько женщин, они навевали мне мысли о греческих фуриях, может, потому, что они неустанно кружили около Иешуа. Я почти не различал их. Просто несколько молодых женщин, девушек. Они часто становились причиной острых раздоров среди приверженцев. Иешуа относился к ним в значительной степени как к равным и терпеливо мирился с их присутствием. В ответ женщины возложили на себя обязанность оказывать ему покровительство, а со мной держались с явным высокомерием, что вряд ли снискало бы мое одобрение, если бы не Иешуа. Среди женщин была одна — некрасивая, тощая как жердь дочь торговца рыбой. Она понимала свой долг как неустанное пресечение любых попыток «украсть» Иешуа. Встав ни свет ни заря, она преодолевала долгий путь из своей деревни только за тем, чтобы быть на месте, едва Иешуа проснется. Я был не уверен, что Иешуа понимает, до какой степени сильно он влиял на них. Иначе, я думаю, он вел бы себя осторожнее. Что, как выяснилось позднее, вероятно, смогло бы защитить его от многих бед.
