Вот уже четвертый день я нахожусь на попечении деда Архипа и полном его иждивении, с того самого момента, как, побуждаемый каким-то внутренним чувством, постучал в его слабо светящееся окно под фанерной табличкой со странным адресом. Впрочем, в самом адресе ничего странного не было, города этой страны полны улицами имени Диктатуры пролетариата, Семьдесят восьмой добровольческой бригады, Двадцати шести бакинских комиссаров да всяких там зой, олегов и павликов. Так что улица Красных партизан была еще очень даже ничего, но то, что адрес деда Архипа был нацарапан карандашом на коробке спичек моего покойного соседа по палате, придавало загадочности и соседу, и улице, и самому деду, суетящемуся сейчас у печки.
Я постучал тогда просто так, поддавшись секундному порыву и ни на что не рассчитывая, но Архип словно ждал меня. Первые секунды он, правда, смотрел на меня с удивлением и настороженностью, но затем, едва взглянув на протянутую ему мною спичечную коробку, молча кивнул и жестом пригласил войти внутрь барака. Мне почему-то показалось, что он узнал почерк – густые брови его удивленно изогнулись, а в усталых глазах мелькнуло что-то похожее на радость.
Последующий разговор я помню очень смутно, так как, попав в тепло после холодного, уже осеннего, ливня размяк и разомлел, да так, что, не проводи меня дед живо до лавки, наверняка упал бы. Голова кружилась, а зубы принялись неистово стучать, едва не отбивая друг с дружки эмаль.
«Откуда у тебя этот адрес? Как ты нашел меня? – спросил тогда Архип, заглядывая мне в глаза и словно все еще чего-то опасаясь. – Где Кирилл?»
«Н-не знаю я никакого Кирилла. Наверно, это тот человек, который умер в больнице? – ответил я через силу и то только потому, что опасался быть вышвырнутым за дверь. – А дом… Я случайно наткнулся. Можете не верить…»
«Ну-ну»
И на этом странном «ну-ну» наш разговор в тот день прекратился. Дед велел мне стянуть мокрую одежду и отдать ему для просушки, подбросил в печку дров и выдал мне суконные штаны и широкую деревенскую рубаху. Пока я, с трудом попадая в рукава и все еще дрожа всем телом, одевался, по комнате распространился дурманящий запах топленого молока, которого и дал мне выпить из железной мятой кружки хозяин. Голодный, я почти залпом проглотил обжигающее молоко и расхрустел большой черный сухарь, так что, когда чуть позже Архип предложил мне отведать свежесваренной картошки в мундире, я уже не был таким обессиленным. Одолев пару картошин, я завалился на лавку, которую хозяин барака предварительно покрыл каким-то тряпьем и даже большим, замысловато простроченным вдоль и поперек одеялом, и, внезапно почувствовав резь в глазах и легкую тошноту, попробовал уснуть. Наступившее состояние полусна-полубодрствования не было здоровым, и я помню, как дед несколько раз подходил ко мне, протирал мои лоб, губы и шею влажной тканью и поправлял сваливающееся на пол одеяло.
