К моему удивлению, ни конвоиры, ни находящиеся в кабинете сотрудники не накинулись на меня тот час же с побоями, а, напротив, очень мило указали мне на стоящий в углу, образованном стеной и огромным лакированным шкафом, стул. Расслабляться я, впрочем, не собирался, мало доверяя наигранной миролюбивости хозяев кабинета, и оставался настороже.
Из конвоиров в кабинет по настоящему вошел один лишь Гаврила, который и впрямь оказался главным среди захвативших меня милиционеров. Оконфузившийся курсант даже не заглянул в помещение, а тот малый, что так ловко обыскивал меня в прихожей роковой квартиры, помялся пару секунд в пороге, словно ожидая дальнейших приказаний, и тоже исчез. Видимо, особа моя была столь ничтожна, что не имело смысла маяться в духоте, надеясь получить похвалу за доблесть, проявленную при моей поимке, а на улице все же можно было глотнуть чистого воздуха. Впрочем, возможно, все дело было в субординации, я не берусь судить.
За большим столом, из тех, что я до этого видел лишь в военных музеях, сидел крепко сложенный, с красным, блестящим от пота лицом правоохранитель, и что-то писал. Кончик его багрового языка выглядывал из угла рта, подчеркивая усердие своего обладателя и важность его работы. Пару раз хозяин кабинета даже обмакнул перо в стоящую на столе чернильницу, установленную, по недоумию, довольно далеко от пишущего, и я видел, как с кончика несомого через весь стол пера сорвалась жирная чернильная капля и упала на лежащий перед красномордым документ, который он так скрупулезно заполнял, а теперь испортил. Это его, как видно, не расстроило, он лишь промокнул кляксу куском лиловой бумаги и, полюбовавшись на творение своих рук, отложил бумагу в сторону, после чего переключил, наконец, свое внимание на меня. Барабаня толстыми пальцами по поверхности стола, который Советская Власть, должно быть, украла у царской, он измерил меня тяжелым взглядом маленьких свиных глазок, в которых, кроме снисходительного презрения, отчетливо читалась скука.
– Ну что, дурень, добегался? Много ли украл?
Я не понял, кому был адресован его последний вопрос, а потому из вежливости решил промолчать, опустив, как в далеком проказливом детстве, глаза долу.
– Молчишь, значит… Ну, молчи, молчи. Бить начнем, разговоришься. Один воровал-то, или с подельниками?
Похоже, он был не в курсе происшедшего, и угрозы свои выдавал скорее по привычке, чем целенаправленно. Злобы в его тоне не было, а скука, уже замеченная мною в его взгляде, зазвучала и в голосе. Он посмотрел на стоящего слева у стола сотрудника, исполняющего при нем, должно быть, обязанности денщика и повелел:
