Лихорадка боролась со сном; Пейшнс откинула одеяло и то и дело чуть приподнимала свою худенькую руку, словно от этого ей становилось легче; глаза ее сделались огромными и наивными, как у ребенка; пламя свечи разгорелось и ярко светило.
— _Ему_ никто пусть не говорит — _никто_; обещайте!.. Если бы я не поскользнулась, тогда другое дело. Что бы случилось тогда? Вы не знаете, я тоже… Забавно! Вы думаете, я любила его? Без любви не выходят замуж, правда? Совсем без любви, я имею в виду. Но, понимаете, мне хотелось быть независимой; а он обещал взять меня с собой, а теперь, после всего, решил оставить! А я не хочу, чтобы меня оставляли, не могу! Когда я подошла к обрыву — к тому месту, которое сплошь заросло плющом, — прямо подо мной было море; я и подумала, что, если броситься отсюда, все сразу кончится; и полезла на уступ — оттуда мне казалось легче, но он был так высоко, что мне захотелось назад; и тут я поскользнулась; а теперь все болит… Когда все время болит, думать невозможно.
Я понял, что она впадает в забытье.
— Никто не может спасти вас от… самого себя. Ему не надо говорить… даже если… не надо… я не хочу… чтобы вы уходили, потому… — Веки ее сомкнулись, и она уснула.
Этим утром они, как видно, еще не знают, лучше ей или нет.
VI
Вторник, 9-ое августа.
Кажется, что прошло не три дня, а три недели с тех пор, как я написал все это. Как медленно течет время в доме, где лежит больной!.. Сегодня утром были доктора, они говорят, что жить ей осталось сорок часов. С той минуты, как она все узнала, с ее губ не сорвалось ни единой жалобы. С виду она совсем здорова; щеки ее еще не успели осунуться и поблекнуть. Сильных болей нет, но тело медленно цепенеет… Джон Форд пожелал, чтобы она непременно узнала правду. Сначала она лишь отвернулась к стене и вздохнула; а потом сказала бедной старушке Хопгуд, которая плакала навзрыд:
— Не плачь, ма, мне все равно.
Когда они ушли, она попросила скрипку. Велела держать ее, как ей было удобно, и провела смычком по струнам; но звуки у нее полились такие дрожащие и неуверенные, что она бросила смычок и разрыдалась. И с этого мгновения ни жалобы, ни стона…
Однако вернусь назад. В воскресенье, то есть на другой день после того, что я описал в прошлый раз, возвращаясь с прогулки, я встретил мальчонку, который что-то грустно высвистывал на своей свистульке.
— Пошли, дяденька! — позвал он. — Мисс хочет тебя видеть.
Я пошел к ней. Утром она выглядела лучше, а сейчас казалась всем обессилевшей. В руке у нее было письмо.
