Кто-то негромко позвал Лосева:
— Андрей...
Лосев выпрямился, обрадовавшись, что кто-то избавляет его от этой мучительной борьбы с гравием.
Перед Лосевым стоял сухонький, едко улыбающийся старичок. Совершенно незнакомый ему старичок. Но он назвал его по имени, он и улыбался так, как улыбаются старому знакомцу, с которым можно даже расцеловаться,— старичок слегка подался к Лосеву для этой цели.
Но нет, не знал его Лосев.
— Простите, кто вы?
— Андрей, Андрей, Андрей... Эх, Андрей...— Все морщины на маленьком сохлом личике огорчились, а тонкие губы обиделись.— Петьку Рогова забыл!.. Эх, Андрей, Андрей... Зазнавшаяся душа... Ну помнишь, вместе чечетку откалывали? — Старичок подпрыгнул вдруг, легкий, невесомый, и сухо прощелкал подошвами по гравию.
Вспомнил! Когда вскинулась, задергалась старая голова, когда построжало и выровнялось для танца лицо, напряглось, чуть помолодев, вот тогда и вспомнил Лосев своего студийного приятеля тридцатилетней давности Петра Рогова.
Вспомнил и устрашился. Что же, и в нем самом столь грозны перемены?
— Нет, ты молодцом,— утешил его Петр Рогов.— Да и я не всегда такой. Это я пью нынче. Крепко пью, товарищ дорогой. Бывает, не отпираюсь.— Он все еще пританцовывал, все еще подгибал колени, притухая после рывка туда, в молодость.— Приехал, стало быть, Андрей Андреевич? А я тебя давно жду. Все наши, землетрясенцы, кто бы ни сбежал, рано или поздно сюда возвращаются. Рано или поздно. Из самых дальних далей. Потому что зацепленные мы все. Ну, ходишь, не узнаешь?
— Не узнаю.
— Поздно прикатил, передержал душу. Ничего, узнаешь. Выпей покрепче, надерись, чтобы держалки-то все в тебе разжались,— и узнаешь. Я потому и пью, чтобы не забыть. Слыхал обо мне?
— Что?
— Ну как же... Жену похоронил, двоих детей похоронил, в психиатричке с год продержали. Не слыхал, не справлялся? Дружками ведь были.
— Не справлялся, Петя. Забыть хотелось. Этот город. Все, все!
— Хитер! Всем того хотелось. Никто не забыл! Вон, сползаетесь из разных мест... Слезы лить,.. Я часто вижу таких приезжих, что глазами блуждают. Я ведь тоже уезжал. Где только не был. Вернулся. Тут и могилы. Вернулся.
— По-прежнему снимаешь хронику?
— Отснимался. На пенсии. Знаешь, милое дело. Сам себе господин. Ты намного ли меня моложе? Пенсия еще не манит?
— Еще поработаю. Какая пенсия?
— Прости, совсем забыл, что ты у нас маститый. Тебе подобные ставят фильмы до гробовой доски. И не могут уже, а ставят. И хвалить себя велят. Так и тянется. А в кино смотреть нечего.
