— Что с вами? — испуганно спросила Ирина.— Сядьте на скамейку, ну пожалуйста.
Она не понимала, что со мной. Откуда ей было понять, что я будто бы потерял себя самого, а не паспорт.
— Уйдите,— сказал я.— И не смотрите на меня так: я еще не умер. Идите.
— Но я должна же вам помочь...
— Чем вы можете мне помочь? Чем? Оставьте меня.
Я расстегнул пальто, полез в задний карман брюк за валидолом, но вытащил не валидол, а свой собственный паспорт. Впрочем, я еще не понял, что это паспорт, машинально вытащил, машинально переложил во внутренний карман пиджака и снова полез за валидолом, и тут меня осенило: паспорт нашелся, свершилось чудо. Как он оказался в заднем кармане брюк, я не знал и вспомнить не мог, да и не хотел вспоминать: я снова стал свободным человеком, самим собой, приобретя уверенность и душевное равновесие. Даже засмеялся, ощутив нелепость своих недавних страхов. Это опять она, ее ведьмины игры.
— Удивительно! — сказал я и постарался улыбнуться, чувствуя, что улыбка не получается, что она, эта улыбка, вымученная, глупая какая-то.
Ирина смотрела на меня то ли с удивлением, то ли с состраданием, не знаю, как определить этот взгляд, который я забыть не могу, в нем были и недоумение, и укор, и испуг, и отчуждение — многое было в ее молчаливом взгляде.
— Нашелся! Спасибо! — сказал я и пошел вдоль перрона.
Я хорошо помню чувство легкости и свободы, которое владело мной в те минуты, я очнулся после долгой болезни и испытывал радость от ощущения полноты и прелести жизни, здоровья во всем теле.
Подошел поезд, я обернулся. Ирина стояла на прежнем месте, смотря на меня все тем же странным, жалким взглядом,— и сама она была иная, не та, что мгновение назад: жалкая, потерянная, с осунувшимся лицом. Она не торопилась заходить в вагон, не двигалась. Я вернулся, спросил:
— Что с вами, милый человек?
— Не знаю... Схватило здесь,— она положила руку на грудь,— не могу вздохнуть...
Определенно что-то со мною произошло, в эти минуты я был великодушен, милосерден, сентиментален. Я жалел ее, испытывал к ней нежность: она была такой же жалкой и больной, как в тот вечер, когда прошагала под моими окнами несколько часов с морожеными бананами.
— Чем помочь вам, милая девочка? — спросил я и, удивляясь себе самому, нагнулся и осторожно поцеловал ее в щеку.
— Зачем же? — проговорила она устало.— Ну зачем? Вы же не любите меня...
Я снова поцеловал ее, испытывая не столько сладость этого поцелуя, сколько ощущение освобождения, которое не покидало меня с того мгновения, как нашелся паспорт: что из того, что я, седеющий человек, целую молоденькую женщину в метро при всем честном народе, что из того?
