— Прощай, государь[8].
Дворянин посохом затряс, распалился:
— Смерд[9], нищеброд, лапотник!..
Долго бранился, но Оську на тягло не вернуть: Юрьев день! И государь, и «Судебник»[10] на стороне смерда. Уйдет мужик к боярину: тот и землей побогаче, и калитой[11] покрепче; слабину мужику даст, деньжонок на избу и лошаденку. На один-два года, чтоб мужик вздохнул, барщину и оброки окоротит, а то и вовсе от тягла избавит. Пусть оратай хозяйством обрастает. Успеет охомутать: от справного двора — больше прибытку.
Дворяне роптали, ждали своего часа…
* * *
Какое-то время метель все бушевала над неоглядным полем, а затем стала полегоньку убаюкиваться.
— Слава тебе, Господи! — истово произнесла Сусанна.
— Дорогу-то совсем замело. Наугад худо трогаться, — посетовал Оська.
— Худо, — кивнула Сусанна. — Но коль метель совсем стихнет, наугад не поедем.
— Это как же, матушка? — спросил Ванятка.
— Узришь, сынок. Не замерз?
— Не замерз, матушка… Добро, день без мороза.
— То — спасенье наше.
Улеглась завируха, утихомирилась, и у всех на душе полегчало. Даже Буланка весело заржала.
Сусанна оглядела окрест и вновь перекрестилась.
— Когда ехали по дороге, лес, что виднелся в двух верстах, был от нас вправо. Вдоль него и тронемся.
— Тяжко по сугробам-то. Вытянет ли лошаденка?
Сани были нагружены домашним скарбом.
— Буланка у нас разумная. Ночи ждать да околевать не захочет. Ну, пошла, милая! Пошла!
Лошадь рванула постромки и потихоньку да помаленьку потянула за собой сани. А перед самым вечером Буланка прибилась к неведомому сельцу.
Припозднился к трапезе Федор Иванович: унимал в подклете холопов, кои так разгалделись, что в брусяных покоях огонек негасимой лампадки затрепетал.
«Эк расшумелись, неслухи. Никак Еремка драку затеял. Бузотер!»
Сунул плетку за голенище сафьянового сапога — и в подклет[12]. Так и есть. Еремка, рослый, рябоватый детина, волтузил увесистым кулаком молодого холопа Миньку.
Федор Иванович ожег детину плеткой.
— Чего кулаками сучишь?
— Малахай у меня своровал!
— Доглядчики есть?
Еремка повел желудевыми глазами по лицам холопов, но те пожимали плечами.
— А у тебя, Минька, шапка была?
Минька, холоп лет двадцати, с рыжеватым усом и оттопыренными ушами, вытирая ладонью кровь с разбитых губ, деловито изрек:
— Да как же без шапки, барин? Износу денет. Да вот она.
Глянул Федор Иванович на Минькин малахай и усмешливо хмыкнул. Облезлый, драный, передранный, вот-вот на глазах развалится.
