В опустевшей избе сел на лавку, привалился к бревенчатой стене, вытянул ноги в пеньковых лаптях, и тотчас почувствовал, как чрево жутко жаждет пищи. Вот бы сейчас ломоть хлеба! Ничего нет вкусней и слаще.
Голова закружилась, подступила дурнота, а в голову втемяшилась присказка: «Помирать — не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза»… А что? Откинься на изголовье, закрой очи, забудься — и наутро нет Первушки. Один черт с голодухи ноги протянешь. Бежать в Заволжье — силенок не хватит, хотя отец еще неделю назад толковал:
— Уходить тебе надо, Первушка. Глад и мор людей косой косит.
— Да как же я от тебя, батя, уйду, коль ты один остался?
— Меня уже не спасешь, сынок. С лавки не подняться… А тебя, знать, Бог бережет. Пятерых на погост унес. Нельзя тебе со мной обретаться. Черная смерть никого не щадит. Немедля уходи.
Но Первушка не ушел: не похоронить отца — тяжкий грех. Его, кажись, и в самом деле Бог от моровой язвы оградил, а вот лютый голод может и не пощадить.
В полной тьме нащупал ухват и вытянул из остывшей печи глиняный горшок. Еще вчера он кормил отца щами из крапивы, щавеля и остатками свекольной ботвы. Но отец настолько ослаб, что и трех ложек не осилил.
Опростав горшок, Первушка растянулся на лавке. Дурнота отступила. Завтра он покинет село в поисках лучшей доли. Покинет вольным человеком. Никогда и не чаял о том, да случай подсобил. Барин крепко занедужил. Уверившись, что от Косой ему не увильнуть, вознамерился спасти свою грешную душу богоугодным делом. Выдал оставшимся в живых крестьянам отпускные грамоты.
Первушка не сошел ни в Дикое Поле, ни в глухие заволжские леса, а побрел в град Ярославль, в коем обитал его дядя Анисим, промышлявший мелкой торговлей рыбой. Когда-то он бывал у Анисима, тот хоть в богатеи не выбился, но жил довольно сносно. Не голодовал, даже пшеничный хлеб был на столе. Каково-то ныне ему живется?
……………………………………………………………………
К Ярославлю шел с каликами перехожими.
Те брели гуськом, с посошками, возложив левую руку на плечо впереди идущего. Все — старенькие, отощалые, в сирой одежде, лохмотья едва прикрывали худосочные тела; лишь впереди всех неторпко шагал зрячий поводырь Герасим, высокий, отощалый старик лет шестидесяти, глава слепой артели; был он в такой же сирой до колен рубахе с длинным черемуховом подогом, за конец коего крепко ухватился слепой старец с широким холщовым мешком, подвязанным через правое плечо к левому боку ниже колена.
