...Но меня зовут мортиры, но меня труба зовет, и соседи из квартиры собирают пулемет.
В первую военную зиму осколок вспорет пародисту живот. Но он хоть вернется с войны. В отличие от большинства сверстников, что дадут наивысший процент потерь в войне, выигранной кровью. И только кровью...
В этом институте, занимавшем неприметное серо-бетонное здание на лесистой окраине Москвы, ценились хлесткие надписи на стенах лестниц, уборных и курилок. Пальма первенства принадлежала анонимному автору двустишия, украшавшего одну из лестничных площадок. Под карандашным контуром изящной женской фигуры красовались призывные строчки:
Взирая на певичку, включайся в перекличку!
Идей у самонадеянных юнцов было значительно больше, чем знаний. Попав на фронт, они щедро давали советы командирам. За что, разумеется, неотвратимо платились.
Осенью сорок первого года лейтенант — тогда он был рядовым бойцом в Особой бригаде, предназначенной для сверхособых заданий,— попав в отряд, которому приказали взорвать мост в тылу противника (наши, отступая, не успели это сделать), заметил, словно размышляя вслух: не худо бы разведать, охраняется ли мост, какими силами. Командир не придал значения мудрым советам. Но через час поочередно ткнул пальцем в трех солдат (третьим оказался будущий лейтенант) и велел разведать обстановку в районе моста. До подробностей командир не снизошел, топографическую карту не дал и свой лаконичный приказ завершил замысловатым сооружением из материала, который в столичном институте именовался «экспрессивной лексикой», а в народе — матом.
С той поры миновало почти три года. В карьере нынешнего лейтенанта (если быть точным — теперь уже старшего лейтенанта, звание присвоили недавно, и он не успел продырявить мятые погоны для третьей звездочки) произошли кое-какие изменения. Из Особой бригады его, подрывника и парашютиста, перевели в стрелковую дивизию; учитывая едва начатое филологическое образование, но не учитывая желание, направили в редакцию многотиражки. Когда он попробовал рыпаться, проситься в саперную роту, ему с отеческой солдафонской укоризной дали понять: за разговорчики на тему «хочу — не хочу» мылят холку. Относительно холки, впрочем, ему уже было известно. Хотя запас жизненных и военных знаний оставался невелик.
Сквозь полувековые напластования, сквозь гул времени, череду сотрясавших землю событий, сменяющих друг друга картин мне трудно разглядеть офицерика, задумчиво созерцающего белую надпись на некогда зеленых досках забора. Трудно понять самого себя, силившегося понять эту надпись.
