, о наших
потомках. Но не бывает также и народнохозяйственно–политической работы на основе оптимистических надежд на счастье. Для грез о мире и человеческом счастье на вратах неведомого будущего начертано:
lasciate ogni speranza[10].
Не то, как люди грядущего будут себя чувствовать, но то, как они вообще будут, — вот вопрос, который в наших размышлениях влечет нас в ту эпоху, когда наше поколение сойдет в могилу. Мы хотели бы взращивать в людях не хорошее самочувствие, а те качества, с коими мы связываем ощущение, что они образуют человеческое величие и благородство нашей натуры.
В теории народного хозяйства в качестве ценностных мерил на передний план выдвигалась или даже наивно отождествлялась с «социальной справедливостью» то технико–экономическая проблема товарного производства, то проблема распределения товаров — но, тем не менее, снова и снова полуосознанно и все–таки всепобеждающим образом по поводу обеих приходили к выводу, что наука о человеке, а теория народного хозяйства именно такова, прежде всего, задает вопрос о качестве человека, взращиваемом с помощью условий экономического и социального бытия. И здесь мы должны остерегаться одной иллюзии.
Теория народного хозяйства как объясняющая и анализирующая наука является интернациональной, однако же как только она начинает выносить ценностные суждения, она сопрягается с той разновидностью человечества, каковую мы встречаем в нашей собственной сущности. Причем эта разновидность зачастую больше всего проявляется как раз тогда, когда мы полагаем, что вылезли за пределы собственной шкуры. И — пользуясь слегка фантастическим образом — если бы мы были в состоянии спустя несколько тысячелетий подняться из могилы, перед лицом будущих поколений мы занялись бы поисками отдаленных следов нашей собственной сущности. Даже наши высочайшие и предельные земные идеалы переменчивы и преходящи. Мы можем стремиться не навязывать их будущему. Но мы можем стремиться и к тому, чтобы люди будущего узнали в нашем поведении поведение их собственных пращуров. Мы хотим быть предками будущих поколений благодаря нашей работе и нашей сущности.
Поэтому народнохозяйственная политика любого немецкого государственного устройства, равно как и мерило ценностей немецкого теоретика народного хозяйства, могут быть только немецкими.
Может быть, этому теоретику надо работать иначе с тех пор, как экономическое развитие вышло за рамки национальных границ и начало создавать всеохватывающую хозяйственную общность наций? Надо ли с этих пор «национальное» ценностное мерило, а также «национальный эгоизм» в народнохозяйственной политике выбросить на свалку? И даже — преодолена ли борьба за экономическое самоутверждение, за собственных жену и ребенка с тех пор, как семья лишилась своих прежних функций производственного сообщества и оказалась включена в круг народнохозяйственного сообщества? Мы знаем, что это не так: упомянутая борьба приняла
