, однажды впав в демоническую ярость самоутверждения и отъединения, ввел в соблазн и увлек за собой треть ангелов, но не устоял: «…И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику… и поражена была третья часть звезд, так что затмилась третья часть их» (Откр 8:10, 12). Таким образом, «Люцифер… в христианской традиции, – обобщает С. С. Аверинцев, – одно из обозначений
сатаны как горделивого и бессильного подражателя тому свету, который составляет мистическую „Славу“ Божества»
[110]. Возжаждавший «богоравного бытия» (Вяч. Иванов), он стал, с одной стороны, прообразом всех воплощений гордыни и богопротивления, с другой – общим знаменателем всех обольщений и растлений.
Мы вовсе не случайно дважды повторили слово «всех», при этом выделив его. Дело в том, что, как для богословов, так и для Достоевского, Люцифер не был исключительно страшной фигурой, оставшейся уже в прошлом, как некий кошмарный сон. Оглядываясь и анализируя разного рода события и трагедии текущей жизни, которые совершались в России каждодневно и ежечасно, Достоевский прозревает во всем этом «персты» некой невидимой силы зла, проявления которого многообразны и разнолики. В набросках рукописной редакции «Братьев Карамазовых» художник конкретизирует эту силу, персонифицирует ее. Для него это уже не просто некая метафизическая сила, а именно сатана, который «в традиционной русской культуре ХIХ века, – как отмечает Н. Н. Старыгина, – символизирует принцип отрицания и разрушения… Добро – от Бога, зло – от дьявола»[111]. Не удивительно в этой связи, что в черновых заметках сатана (разумеется, и Бог) упоминается десятки раз; более того, он введен в диалоги и монологи, многие из которых реализовались не только в романе, но и конкретно в IХ главе «Книги одиннадцатой». Эти романные фрагменты текста по преимуществу аллюзийны. Для внимательного читателя очевидны отсылки, в частности, к древней библейской Книге Иова, которая всегда была для художника принципиальной. Как известно, в прологе ветхозаветной книги недвусмысленно сказано, что у истоков разыгравшейся трагедии в семействе Иова стоят сатана и Бог. Достоевский, который хорошо знал текст древней поэтической трагедии, не мог не учитывать ее религиозно-философский пафос.
Любопытен в этой связи еще один момент: по замыслу черновых заметок Алеша Карамазов должен был объяснить Скотопригоньевским «детям», «товарищам Илюшиных» не только вопрос об «искушении в пустыне» или «о грядущем социализме», но также «разъяснить дьявола (Иов, Пролог – 15, 202)». Приведенная микроцитата снимает всякие сомнения: речь, конечно же, идет о Книге Иова. Достоевский дает точный адрес, – «пролог», где читатель может получить информацию о дьяволе. Однако по неизвестным для нас причинам эти мотивы не были реализованы в романе. После похорон Илюшечки Алеша так и не разъяснил двенадцати мальчикам вопрос о дьяволе, сведя разговор о «великом зле» к простому задушевному увещеванию. В «Речи у камня» едва ли было уместно морализировать, погружаться в метафизические проблемы и напрямую увязывать случившуюся в семействе Снегиревых трагедию с кознями дьявола, «поразившем Иова» и его семью.
