Ветер усиливался, швыряя занавеску, и блики колебались все быстрее, заманивая в светлую пустоту. Бутов распахнул окно, и пчела вылетела уверенно и прямо.
Тени и световые пятна, так похожие на цветы, но при этом до удивительности даже неживые, качались вместе с порывами ветра, без устали колеблющего занавеску. И его «часы заведены».
Он подумал: неужели именно Ира завела их?
Она, никто иной. Она и Серый.
Почему-то он был уверен в том, что всех, кого забирали, — расстреливают; ведь они исчезают, а полное исчезновение возможно только в смерти. Тот неизвестный солдатик специальной службы, что выстрелит ему в затылок, лишь завершит начатое не им. К воображаемому солдатику он не чувствовал ничего. Не было даже страха перед ним. Служба. Отслужит — и домой, обзаведется женой, детьми, хозяйством. Туда, как говорят, отбирают людей прежде всего исполнительных, а человек исполнительный — в других обстоятельствах хороший семьянин. Солдатик ни при чем — часы завела Ира.
В какой-то старой книге Бутов прочитал: «Нет подлее предательства, чем если предаешь любимого».
Так разве Ира любила?
Однокурсники называли ее — «королевственная девчонка».
Он стоял спиной к Ире, но воображению она виделась яснее и реальнее, чем когда-либо прежде.
Его вдруг охватило сумасшедшее и подлое желание — что оно было именно сумасшедшим и подлым, Бутов разобрался не сразу, — унизить ее, отомстить.
Тут было и просто плотское влечение.
И еще он чувствовал право на нее, потому что она его так властно притянула к себе — там, в консерватории; казалось — на всю жизнь.
И право на нее, оттого что «вся жизнь» непременно окончится нынешней ночью; уже выписывается где-то ордер — это он знал. Окончится только потому, что она крикнула: «ты должен разоружиться» — и указала всем: вот враг, — навела на него неподвижный взгляд Серого. Те несколько шагов, пока Бутов шел к Ире, все это соединилось в одно — сильнее воли и сознания.
Ира стояла молча. Она попыталась что-то сказать, но не смогла: губы дрожали, голос не слушался. Она стояла со сведенными плечами и опущенными руками. Он резким движением сорвал с нее кофточку; пуговки оторвались и с дробным стуком упали на пол; словно налетел и пронесся мимо мгновенный град. Рванул рубашку так, что бретельки порвались и соскользнули с плеч, положил руки на смуглые груди с бледно-розовыми сосками и сжал.
Ему вдруг резко как-то, словно толчок в сердце, вспомнилось: Р. говорил, что человек и нелюдь отделяются одной мерой — способен ли ты ради справедливости выдержать пытки, голод, и способен ли сам пытать.
