— Помните это: «Я исчезну, обнимая вас холодеющими руками».
— Еще что такое!?!
— Стих, — словно оправдывается он. Не знаю, почему-то именно эти строки припомнились. — Мы, слава богу, люди трудящиеся. После работы голова гудит, ровно бочка пустая. Не до стишков.
«Седсо, сексот», — про себя повторяет Бутов. Вспоминаются слова Р.: «Люди в наше время подразделяются на мертвых и живых. Мертвых несравненно больше; мертвых, притворяющихся живыми. Боже мой, как хорошо, мой мальчик, что ты не мертвый, что ты одухотворенный; радости это не принесет, только горе и смерть. Но горе и смерть — человеческие».
«Одухотворенный». Какой он, к черту, «одухотворенный»!
Из коридора доносится тихо: «Не извольте беспокоиться — мы, как говорится, сам с усам. Так сейчас и выезжаете?!»
Бутов наконец соображает, что слова, произнесенные в коридоре, — и услышанные, и те, которых он не уловил, — касаются его, только его. Он бросается к лестнице. Аграфена Ивановна пытается остановить его, широко расставить руки, словно ловит курицу. Он проскальзывает под ее руками. Может быть, она и не слишком старалась изловить.
Сверху раздается громовое: «Стой!». За Бутовым бегут, но это не страшно, он бегает хорошо. Он как бы падает, подобно дождевой капле, сверху вниз. Из ворот в переулок, сворачивает в знакомый, еще по тем, хорошим временам, проходной двор, оттуда в другой переулок. Теперь, пожалуй, можно не торопиться.
Дома он развешивает промокшую одежду, ботинки прислоняет к батарее, а сам — полуголый, в трусах — садится к столу, берет тетрадь и пишет: «И он надеялся, что слово — зачем же Бог создал его? — воскреснет, разорвет оковы — и устремится высоко. И люди вспомнят: мы же люди…». Эти неловкие стихи — к Р., заочное с ним прощание. Может быть, стихи трудно даются оттого, что после всего происшедшего он не имеет права на прощание.
Прощание… прощение.
«Се человек» — так будет называться стихотворение. Не закончив его, с лихорадочной быстротой Бутов пишет другое: «Баллада о трусости». Она начинается строкой песни, которую он очень любил в спокойные школьные времена. Вернее так: казавшиеся спокойными. «Были два друга в нашем полку. Пой песню, пой…» Резкий перебой ритма и поэтическое изложение истории были так распространены в те годы. Одного, первого товарища, «обсуждают», то есть судят, а если засудят, то это хуже смерти. И он, которого сейчас могут засудить, видит в битком набитом зале, где все решительно враждебны ему, — второго друга, о котором поется в песне, он видит и взглядом молит заступиться. Второй поднимается, но он говорит нечто совершенно неожиданное: «Были два друга в нашем полку, и я верил другу как самому себе. Тем более трагично для меня гнусное поведение этого человека, предательство наших идей», — ну и т. д., и т. п.
