А Бутова тем временем несло ледяное течение; ему казалось, что весь он стал желтым, черным, перевитым, как перекати-поле. И порой казалось, что он, как и это странное растение, никогда не был вполне живым, обретался где-то между живыми, в стороне от них; то он физически ощущал еще даже кровоточащие культяпки, оставшиеся от рук, не тех двух рук тела, а сотен, протянутых от его души к людям, — рвущихся, разрезаемых войной, смертями, предательством, изменами, равнодушием, силой этого ветра нежили, разбрасывающей людские муравейники так же легко и неотвратимо, как муравейники обычные.
А потом все оборвалось; но до того, за мгновение до того, в этот последний отрезок времени мысль уже совсем отделилась от Бутова, стала вполне независимой. Она летела не то чтобы набирая высоту, а ровно — впереди и над головой. И Бутов отставал от нее, чувствуя отчаяние, но еще не безнадежность; отставал, как пассажир от поезда, все еще надеясь вспрыгнуть на площадку последнего вагона.
Что он догонял? С чем надеялся соединиться? Давний детский зов Костика? Давний, чуть светящийся — чем? нежностью или любопытством? — взгляд Натальи Михайловны? Иру, которой уже нет в живых? Тосю? Что-то не определимое словами. То, что догнать невозможно. Тень Р., еще живую в нем?
Был безнадежный бег и нарастающая боль. А потом боль в сердце оборвалась, и Бутов вначале подумал: «Вот хорошо», но не обрадовался, и от отсутствия радости — горя тоже не стало — догадался: «Да я ведь умер, преставился, как говорится!»
Бутов лежал на Новом кладбище; кругом простиралось серое до черноты пространство, которое он ясно видел или, вернее будет сказать — как-то так воспринимал, — из-под земли, из-за стенок гроба; пространство без света, без единой капли жизни. Мысль, покинувшая его, когда он упал на пол с остановившимся сердцем и ничего не почувствовав, — вернулась.
Она словно сматывалась с невидимого рулона в тесном пространстве между его телом и крышкой гроба, складка за складкой, как материя на прилавке текстильного магазина, укладывалась на груди его кипой чего-то тонкого и серого, как паутина, громоздилась почти не ощутимой, но все же нарастающей тяжестью.
В последний год армейской службы, уже в мирное время, часть, в которой служил Бутов, была послана для охраны территории, где производились испытания атомной бомбы. Когда все кончилось, рассеялось грозное грибообразное облако и Бутов в специальном предохранительном костюме бежал с донесением по бурой до черноты, серой до черноты земле — к доту, где находилось командование, вдруг
