А прежде птичий рай был на кладбище. Кукушки, черные дрозды, щеглы, синички, иволги, снегири, свиристели, дятлы, вороны, горлицы. Всех не перечесть. Аж деревья тряслись. Пели наперебой, перекликались, куковали, каркали. Войдешь на кладбище, так сперва в птичий содом попадешь, а уж потом к могилам. Молитву начнешь читать, слова теряются в этой трескотне. Франтишек-причетник, бывало, лазил по деревьям и сбрасывал самые крикливые гнезда — недостаточно печально, по его разумению, было на кладбище. Птицы не только на деревьях гнездились, но и на крестах, и на распятиях, и в травах на земле. А как фронт прошел, если и случалось которой-нибудь птахе над кладбищем пролетать, то высоко над землей, иной раз так высоко, насколько крылья могли поднять. Будто вдруг ее окружили со всех сторон и бежать некуда, кроме как вверх и вверх.
Причетник Франтишек, которому прежде из-за этих птиц не так печально было на кладбище, теперь сколачивал кормушки и развешивал повсюду, где только уцелело дерево или хотя бы ветка, и даже на крестах, на распятиях, на ангелах, было б за что зацепить. Глядишь, крест на могиле, а на перекладине две кормушки висят, будто господь их в прибитых к кресту ладонях держит и приманивает к себе птиц. Либо на месте головы ангела, которую снарядом снесло, кормушка, все равно что ангельская голова. Понавешал Франтишек этих кормушек тьму-тьмущую — смотришь и думаешь, сколько же на кладбище птиц. А там ни одной, они и кормушек сторонились.
Еще наставил Франтишек между могил банок из-под армейской тушёнки, воды налил, чтобы птицы могли напиться, когда прилетят. Вечно у него люди таскали эти банки с водой под цветы, так он новые ставил, чего-чего, а этого добра хватало. Фронт не один месяц стоял, вот солдаты и съели тушёнки целую гору. На дорогах валялись банки, в канавах, в картошке, в окопах. Приспосабливали их под сахар, под соль, а на худой конец такая банка и тарелкой, и кружкой могла послужить. Ребятишки даже гоняли эти жестянки вместо мяча. А то прочтет человек: свиная тушёнка — и как будто поел.
Иногда чуть свет Франтишек уже на кладбище: бродит, как неприкаянная душа, с полными карманами проса, семечек, пшеницы, муки, хлебных крошек и сыплет между могил, взывая к пустому небу: тирли-тирли, тирли-тирли. Пройдет несколько шагов, остановится и, переведя взгляд с неба на землю, смотрит, не послушался ли его призывов какой-нибудь скворец, снегирь или свиристель, не поклевывает ли где, весело подпрыгивая, зерно. А потом снова вышагивает, как сеятель, тирли-тирли, тирли-тирли.
