Смотавшись домой пораньше, я проспал три часа и вечером позвонил сам. Она только что встала.
“Хочешь, я приеду?” - спросил я. “Приезжай. Но у меня дома не получится.” “Это не проблема. Могу предложить две комнаты и сердце.” “Это слишком много.
Хватит пары яблок и бутылки полусладкого.”
Через полчаса, сбившись с ног поисках цветов, я встречал ее у подъезда.
На столике в гостиной я поставил в вазу тучный букет
- красные розы, белые розы, лилии. Их аромат струился в русле квартирных стен, заполняя все вокруг; лишь запах ее волос восходил из этого месива.
- Завтра цветы увянут, - сказала она. - Зачем их срезают?
К черту вопросы. Ответов нет. Я зачерпнул полную горсть лепестков и бросил на постель. Весь мир простирался внизу, в долине. Наши соки смешал цветной вихрь. Белые лепестки покрыли кожу, а под кожей танцевал огонь. В этот миг я подумал, что пора забросить литературу - ибо незачем писать, если ты полон света и счастлив.
Происходившее было настолько любовью и настолько сексом, что не нуждалось в названии. То были и небо, и земля, и красный закатный снег, что их соединяет.
Красота и вызов кричали в ее белых гибких бедрах, в ее крепкой груди, в ее распущенных космах. Я держал в руках горячий ветер. Этот мир рождался из тумана, и я заставлял его вращаться. Во вращении все обретало форму, плотность, бытие. Фонтаны рая били все мощней, но удалялись с каждым всплеском - неотвратимо, словно поезд с зарешеченными окнами увозил нас от ослепительного летнего утра. Впрочем, когда тонешь в любви душой и телом, мрак остается только пророкам.
Я проснулся у самой границы рассвета, забывшись только на час. Она лежала раскинувшись, словно во время бегства. Замерший взмах пловца - застывший в нижнем течении сна, у самой дельты восхода. Я вновь закрыл глаза.
- Ты уже встала?
Я услышал собственный голос. Стряхнув остатки сна, приподнялся на локте. В наш парк Эдемского периода вступили войска победоносного солнца. Холодное, резкое, арктическое утро. Welcome to the Tulа. Время и место для чашки кофе и обреченных героев.
Она стояла у окна. Подошел и взглянул через ее обнаженное плечо: все те же дома, все тот же непотребный реализм перистальтико-сосудистого бытия.
Город функционировал будто завод, изделия которого никому не нужны и смысл его существования неясен, но по чьей-то больной прихоти еще вращались двери и турбины, и все были втянуты в работу, точно в летаргический сон. Люди шли покупать и продавать.
