Меня потряс кошмар. Море гниющих трупов, скользких и мягких, кишело червями. Над морем возвышались две скалы - белая и черная. Я плыл в лодке. Лишенные опоры, скалы ходили вправо и влево и с грохотом бились друг о друга, выбивая искры и камни, точно безумный атлант пытался высечь огонь. Течение несло меня в самое пекло, и кто-то причитал леденящим голосом, что не надо идти между ними, что если я пойду, то умру моментально, и самое надежное - влезть на одну из скал. Затем скалы будто пластилиновые раскатались в длинный забор, разделились на две стороны, и между ними зияли ворота. Одна сторона забора покрылась грязью и бумажными купюрами, другая окрасилась в белый цвет.
Вдали - я скорее чувствовал, чем видел - возвышался дом, где жило мое спасение. И все можно было списать на козни сатанинские, если бы меня не пронзило такое чистое, такое легкое пламя, что я вскрикнул от счастья. “Что? Что?” - склонилась ко мне Пелагея.
“Два столба - одни ворота… Два столба - одни ворота…” - прошептал я, глотая слезы восторга.
Наверное, это звучало бредово, но объяснить это было нельзя. Оставалось только пройти на ту сторону ворот, но я замер, охваченный счастливым молчанием.
- Преставляется, - прошептала тетка и перекрестилась. - Давай бегом за батюшкой, а я закуску приготовлю.
Я так и не узнал всех обстоятельств этой ночи.
Внезапное утро вспрыснуло солнечную инъекцию под кожу век. Мир, чистый как совесть младенца. Я открыл глаза и понял, что жив.
Стараясь не разбудить жену, я встал и покинул спальню. Рассвет едва брезжил. В бутонной свежести зари квартира таяла, словно сугроб под дождем. В сознании царила пронзительная ясность. Я чувствовал почти физическую благодарность Пелагее, как будто я отравился тухлятиной, а она напоила меня марганцовкой. Я нашел такую легкость на душе, как будто никакой души не было. Я отсутствовал; царила только радость, чистая и беспредметная, без всякого повода. Я готов был выскочить за дверь и жать руку первому встречному. Я мог лететь, не касаясь земли, облаков, непричастный к самому воздуху. Я взглянул в окно и увидел небо - такое близкое и теплое, и мелкое, будто дно прозрачной речушки, только дна в нем не было; я будто видел насквозь, ни на чем не задерживаясь. Как будто рядом дышит океан, и нет ничего кроме океана, и это было так чудесно, и так
явственно, что даже не о чем было думать.
Я принял душ, отряхивая память о болезненных ночах.
Внемля струям каждой клеткой тела, я с долгим, всепоглощающим чувством почистил зубы. Затем, накинув халат, неспешно позавтракал. Где-то за стеной включили ТВ, и я подумал: как это просто - выйти из мутной реки и выключить убийственно позорный телевижен, и когда мне вспомнились слова одного американца, сбежавшего в Париж, вдруг меня посетила догадка, что не только эта бедная страна, превращенная из глупой жадной пролетарки в глупую жадную блядь, не взбесившаяся Америка, но весь мир представляет собой огромную выгребную яму, где каждая вспышка знания, любой порыв чистоты и благородства тонут в непреходящем дерьме. Я автоматически отставил тарелку, но - ничто не могло испортить мне аппетит.
