Барышня, и без того румяная от мороза, разрумянилась еще больше, а ее гувернантка, тощая английская селедка (о чем тут же шепнул всем Бутурлин), стала неистово долбить каблуком московский сахарный снег, будто он виноват во всем!
Конногвардейский хохот наверняка бы добил гувернантку окончательно, если бы не грозный окрик генерала Саблукова. Воспользовавшись генеральской поддержкой, гувернантка показала притихшим конногвардейцам ехидный свой длиннющий язык, потом взяла за руку свою барышню и гордо потащила ее прочь от невоспитанных шалунов.
Словно выстрел ей в спину, был вновь разразившийся молодецкий хохот петербургских проказников!
А генерал Саблуков в это время, заложив руки за спину, прохаживался по приемной зале, будто по музейной, с неподдельным интересом разглядывая старинные гобелены, вывешенные вдоль стен. Особенно его заинтересовал гобелен, изображавший сцену взятия крестоносцами Константинополя в 1204 году.
За рассмотрением этой впечатляющей батальной картины и застал его Ростопчин.
– Извини, мин херц, что вынудил тебя ждать, – подошел он к генералу.
Они были знакомы с времен, если не Очаковских, то уж точно – триумфальных! Бесстрашное и бесхитростное было время. Делить, кроме общего крова походной палатки, им тогда, молодым гвардейским офицерам, было нечего. А сейчас?
И сейчас делить нечего. И генерал от кавалерии обнял московского генерал-губернатора. Молодость свою если только делить, но ее разве разделишь? Она вон где! На гобеленах скоро выткут, золотой и серебряной нитками обовьют – и задушат. И будет какой-нибудь старичок-генерал, как они сейчас, взирать на сей гобелен.
В общем, они без слов поняли друг друга – и рука в руку троекратно поцеловались; прошли в лиловый сумрак генерал-губернаторского кабинета.
– Федор, – заговорил Николай Алексеевич Саблуков, расстегнув мундир и достав с груди синий пакет с пятью сургучными печатями, – я к тебе от государя фельдъегерем! – И как не старался он придать своему голосу официальный тон, что было ему не так уж трудно (не голос был у него, а голосище, медвежьему рыку подобный), а все же сорвался в раскатистую скоморошью скороговорку.
Ростопчин взял пакет, сломал сургучные печати, достал листок белой плотной бумаги, сложенный вдвое, развернул, прочел.
Я вами, граф, не доволен!
Павел
Государь по своему обыкновению был лаконичен.
– Николай, – недоуменно спросил Ростопчин Саблукова, – разъясни, чем я вызвал неудовольствие государя?
