Он будет ездить в дорогу, гонять Маркизу, а потом платить докторше? А вот этого она не хочет?.. Ага! Почему Ирма заболела? Дифтерит? А откуда у нее дифтерит?.. Никогда у нее дифтерита не было. А накормила Мари детей, и сейчас дифтерит. Теперь пусть завет докторов, — из Нанси, из Парижа, из Персии, пусть платит! Пусть за все платит. И больше ничего! У него в сапоге ума больше, чем у Мари в трех головах. И он ничего не боится. За все пусть Мари платит. И в аптеку, и докторам, и попам. Вот, помрет Ирма, — он знать ничего не хочет! Плати, верблюд, за похороны.
— Ну, это врешь! — запротестовал Жако. — Ты — отец и за могилу я всегда с тебя потребую.
— С меня? Не получишь!
— Получу!
— Не получишь!
Если Ирме могилу, так получать с тебя, — кричал Жако.
— Обязан, — вмешался дедушка Мерлэн, — за своих детей всегда отец обязан.
Жюль хлопнул кулаком о стол.
— А если девчонку Мари отравила?
— Ирме могила, — ты заплатишь, — настаивал Жако. — И маленькому Жюлю если могила, тоже ты заплатишь.
— Не заплачу.
— Нет, заплатишь.
— Вот увидишь!
— Нет, ты увидишь!
Девица Анаиза подошла менять на столе стаканы, и дедушка Мерлэн, весь сияя весенним счастьем, протянул к ней дрожащие руки.
В этот день Эрнестина пила, была пьяна, и в голове ее стоял тяжелый туман. Когда к ночи Мари и соседки ушли, она села на кровать, где металась Ирма, и тупым, бессмысленным взором уставилась на умирающую. Девочка хрипела, корчилась в резких судоргах и в горле ее и в груди что-то странно хлюпало и перекатывалось.
— Умирает, думала Эрнестина. Она покачивалась взад и вперед и в руках крепко сжимала горлышко бутылки — Умирает… Это Мари отравила… и докторша отравила…
Она пила из бутылки и злобно вытирала рукавом рот.
— Отравили, — проносилось в ее пьяной голове. — Они отравили… А я вылечу… на зло всем вылечу.
Эрнестина взяла с полки длинный кусок черного лакричного корня и стала его совать в рот Ирме. Зубы девочки были тесно сжаты. Это разозлило пьяную.
— Не хочешь? Ты, значит, с ними?.. Соси лакрицу!.. Соси, когда мать велит…
Скрюченными, мокрыми пальцами она раздвинула девочке зубы и воткнула ей в рот лакрицу. Ирма забилась, затрепетала… Она подняла кверху, к лицу, руку — должно быть хотела отбросить лакрицу, — но ослабевшая рука не повиновалась и тяжело упала на темные лохмотья.
И уже больше девочка не шевелилась; она лежала беззвучно, тихо вздрагивая, а черный лакричный корень, как сигара, торчал у ней меж зубами…
— Сама вылечу, сама! А докторшу — вон отсюда, и Мари вон!
