– Они не желают идти, они сказали, раз не все собрались, так и они не пойдут. А когда все соберутся, тогда они и придут. Они так и сказали… И две бутылки пустые…
– Так пойди и скажи ему, что все уже собрались, – приказал хозяин.
– Они мне не верят, я и так сказала, что все собрались, а они мне…
– О ком речь? – отрывисто вопросил господин Мозес.
– Речь идет о господине Хинкусе, – откликнулся хозяин. – Он все еще пребывает на крыше, а я хотел бы…
– Чего там – на крыше! – сиплым басом сказало чадо. – Вон он – Хинкус! – И оно указало вилкой с нанизанным пикулем на Олафа.
– Дитя мое, вы заблуждаетесь, – мягко произнес дю Барнстокр, а Олаф добродушно осклабился и прогудел:
– Олаф Андварафорс, к вашим услугам, детка. Можно просто Олаф.
– А почему тогда он?.. – Вилка с пикулем протянулась в мою сторону.
– Господа, господа! – вмешался хозяин. – Не надо спорить. Все это сущие пустяки. Господин Хинкус, пользуясь той свободой, которую гарантирует каждому администрация нашего отеля, пребывает на крыше, и Кайса сейчас приведет его сюда.
– Да не идут они… – заныла Кайса.
– Какого дьявола, Сневар! – сказал Мозес. – Не хочет идти – пусть торчит на морозе.
– Уважаемый господин Мозес, – произнес хозяин с достоинством, – именно сейчас весьма желательно, чтобы все мы были в сборе. Я имею сообщить моим уважаемым гостям весьма приятную новость… Кайса, быстро!
– Да не хотят они…
Я поставил тарелку с закуской на столик.
– Погодите, – сказал я. – Сейчас я его приведу.
Выходя из столовой, я услыхал, как Симонэ сказал: «Правильно! Пусть-ка полиция наконец займется своим делом», после чего залился кладбищенским хохотом, сопровождавшим меня до самой чердачной лестницы.
Я поднялся по лестнице, толкнул грубую деревянную дверь и оказался в круглом, сплошь застекленном павильончике с узкими скамейками для отдыха вдоль стен. Здесь было холодно, странно пахло снегом и пылью, горой громоздились сложенные шезлонги. Фанерная дверь, ведущая наружу, была приоткрыта.
Плоская крыша была покрыта толстым слоем снега, вокруг павильончика снег был утоптан, а дальше, к покосившейся антенне, вела тропинка, и в конце этой тропинки неподвижно сидел в шезлонге закутанный в шубу Хинкус. Левой рукой он придерживал на колене бутылку, а правую прятал за пазухой, должно быть, отогревал. Лица его почти не было видно, оно было скрыто воротником шубы и козырьком меховой шапки, только настороженные глаза поблескивали оттуда – словно тарантул глядел из норки.
