Франческо опять начал кричать и плакать.
— Не-е-т! Мы не били ее, ничего ей не сделали… Мы пальцем ее не тронули… у нас вся кровь от сердца отхлынула, когда она нам сказала…
Он снова вскрикнул, но тут мать подбежала к нему и, прижав его голову к своей груди, заставила замолчать.
Старик сказал:
— Не думай, будто теперь, когда нам пришлось принять такое решение, ты сможешь приходить к нам, когда вздумается. Ванду ты будешь видеть раз в неделю, по воскресеньям, здесь, в моем доме, в присутствии матери и не больше часа.
— Не согласен, — твердо ответил Этторе, — я так не могу, я слишком привык к Ванде.
— Ты не имеешь права так говорить! — закричал старик. — Женишься, тогда я тебе ничего не скажу. Но раз ты сам отложил свадьбу до осени, то до осени нет у тебя никаких на нее прав!
Этторе опустил голову.
Отец ждал его около дома. Он поспешил навстречу сыну, чтобы взглянуть на его лицо, прежде чем тот выйдет из круга света от уличного фонаря.
Этторе беззвучно засмеялся и, не останавливаясь, потащил за собой отца подальше от света.
— Отец!
— Ну?
— Считай, что Ванда — твоя невестка!
VIII
В воскресенье Этторе вместе с Бьянко и Пальмо пришлось ехать в Вальдивиллу, где открывали мемориальный обелиск партизанам, павшим в бою у этого селения.
Если бы он смог провести время с Вандой, он, конечно, не потратил бы так воскресный день, но Ванда была под надзором родичей, и утро в городе не сулило ему ничего интересного. Правда, светило солнце, но в горах солнце еще прекраснее, к тому же везли на автобусе бесплатно.
Однако в дороге Этторе пожалел, что поехал: он очень страдал от тряски, да к тому же ему пришлось слушать болтовню Пальмо, который громко излагал присутствующим подробности сражения у Вальдивиллы и обещал на месте повторить все снова и точно указать, где именно погиб каждый партизан.
Когда они вышли из машины, в ушах у Этторе шумело, но благодаря горному воздуху это ощущение скоро прошло, и он с удовольствием выкурил сигарету. Этторе огляделся вокруг, но возвращение на места боев не произвело на него никакого впечатления. Если бы он сделал над собой усилие, он мог бы представить себе на гребне одного из холмов человека в странной форме, с автоматом под мышкой, очень похожего на него самого, но все же это был кто-то другой, а Этторе сейчас мало интересовали другие.
Он посмотрел на Бьянко и Пальмо. Видно было, что этих двоих встреча на холмах с прошлым не оставила равнодушными, они, как дети, перебегали с места на место, показывали на что-то пальцами, глаза у них сделались узкими и блестящими, и Этторе мог прочесть в них твердую уверенность в том, что тогда были счастливые времена и что судьба будет несправедлива, если не предоставит им возможность еще раз пережить нечто подобное. Этторе поразило это различие между ним и двумя его товарищами, и он недоумевал, как это они не изменились с тех пор, тогда как сам он настолько изменился, что не мог себя узнать. Сначала он сказал себе: это, наверное, потому, что они не были настоящими партизанами, не отдавали себя борьбе беззаветно и полностью, до последней капли, но это никак не подходило к Бьянко; и тогда, передумав, он решил: причина в том, что после войны в их жизни не было такого человека, случая или события, которые поставили бы на прошлом крест. У него же была Ванда.
