Данте ничего не придумал:
он был на том свете и видел все своими глазами,
а когда вернулся,
одна прядь в его черных волосах была
совершенно седая,
как у Лешки,
которому я писала стихи
и с которым мы сидели за одной партой,
и стояли такие морозы,
что нас возили в школу на молоковозе
вместе с флягами, заляпанными застывшим
молоком.
Мы сидели в шубах и валенках,
и учительница в варежках
вывела на доске:
«Кем я хочу быть».
И Лешка написал:
«Адским водителем».
А я вздохнула и написала,
что хочу быть поэтом.
А все остальные — что космонавтами.
И учительница в варежках
ругала нас с Лешкой,
что один насмотрелся западных фильмов,
а другая бог знает что о себе воображает, —
вместо того чтобы жить жизнью своей страны,
а космонавтов хвалила.
И тогда Лешка сказал —
сказал мне, но услышали все:
«Поехали», —
и мы полетели.
И я сидела рядом в красном мотоциклетном
шлеме,
и впереди была вся жизнь
и Новый год.
Не было только верхушки на елку,
и Лешка сказал, что у него есть звезда
и он сгоняет домой,
и я ответила, что вот и отлично, только
возвращайся скорей,
и, сняв туфли, встала на табуретку
и стала наряжать елку:
повесила стеклянные часы,
бусы,
яблоки, —
и хотя стрелки на часах были нарисованные,
начало смеркаться,
а потом стало совсем темно —
и тихо,
только яблоки на елке зазвенели,
когда распахнулась дверь и ввалился Тимоша,
водитель молоковоза.
Он тяжело дышал, комкая в руках шапку,
и я усмехнулась: «Горючее кончилось?»
Он ничего не ответил, только посмотрел на меня так,
что я вдруг спросила: «Где Лешка?»
И дядя Тимоша мотнул обнаженной головой
в сторону дороги.
— Он что… звезду разбил?
Дядя Тимоша молчал.
— И… сильно разбил?
Плечи его затряслись,
и он уткнул лицо в шапку.
И я — в белом платье и тонких колготках —
прошла мимо дяди Тимоши,
пересекла двор
и вышла на дорогу,
где не горел ни один фонарь, —
во тьму,
коловшую глаз осколками Лешкиной звезды,
