работы образ Спаса нерукотворного.
Бориска стащил с головы треух и переступил с ноги на ногу. Дальше порога пойти постеснялся: раскисшие в тепле старые сапоги оставляли грязные следы на чисто выскобленных половицах.
Появилась из-за печи Милка. Выбросив из печур[72] валеные опорки, вдела в них босые узкие ступни, улыбнулась.
— Разболокайся, Борюшка, да вешай тулупчик.
Сходила куда-то, принесла такие же, как на самой, опорки.
— На-ко, переобуйся.
Бориска присел на залавок, отвернувшись, стащил сапоги и сунул в них поглубже портянки. Однако опорки на ноги не лезли: маловаты оказались. Увидев, как парень бьется над ними, Милка расхохоталась, схватила нож, полоснула опорки по задникам.
— И не жалко тебе? — сказал Бориска. — Ежели так для каждого гостя, то и валенок не напасешься.
Милка отвернулась.
— Для такого гостя мне ничего не жаль, — проговорила она, зачем-то поправляя и без того ладно висевшую занавеску на печке. Потом она убежала за печь, загремела заслонкой, а Бориска опустился на залавок. Неловкость первых минут прошла, и он стал глазом плотника разглядывать жилище.
— Садись в стол, — донеслось из-за печи, — отведаешь моей стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.
— А тебе почем знать, как я ем? — спросил Бориска.
— О-о! Поди-ка неведомы мне Денисов с его старухой. У них денежка не пропадет.
Парень качнул головой — все-то ей известно… Он опустил глаза и внимательно рассмотрел пол: половицы лежали плотно одна к другой, ни щелки не видно, стало быть, перебирать его было без надобности.
Милка вытащила из печи горшки, ладку, перенесла на стол — вкусно запахло щами, печеной рыбой. Появился жбан малый, две медных, ярко начищенных ендовы. В жбане оказалось пиво, и Бориске внезапно подумалось: «А ну как примешано что к зелью… Еще опоит хозяйка…» Но сказать, что хмельного с роду не пробовал, не решился парень.
Бориска с Денисовых скудных харчей так нажимал на еду, что за ушами трещало…
Вдруг Милка сказала:
— Не боишься ты моей стряпни? А может, отравлена она иль нашептана…
У парня кусок поперек горла встал, растерянно уставился он на хозяйку.
— Боишься. Наслышался обо мне всякого…
Бориска отодвинул миску с объедками.
— Да, кое-что слыхал.
— И что же?
— А вот не ведаю, где правда, а где ложь.
— О-ох! — она закрыла лицо ладонями, опустила голову.
Замолчали надолго. В печи шуршали угли, вздыхало тесто в горшке под рушником. До чего ж худо было Бориске! Чуял он сердцем, что солгал ему Денисов о Милке, а он повторил, как скворец, слова чужие. «Милка, Милушка! Да я ж тебя…»
