— Бориска.
— А меня Иванком кличут Поповым. Стрелец я с колмогорского отряду, кормщиком, вишь, подрядился. Спасибо, строитель соловецкого подворья пособил.
— А для чего?
— Служба наша — не заскучаешь. Окромя исполнения уставных статей, ездить приходится довольно и через пустые места, и по бездорожью, охраняючи гонцов всяких, и данних сборщиков, и людей ссыльных, и черт те кого еще, прости господи. Опять же ямы роешь, рвы копаешь, остроги чинишь. А вот жалованье государево не ахти какое — всего-то три рубли в год да хлеба седмь четвертей. Приходится прирабатывать… Ты сам-то по роду кто будешь?
— Мы — вольные. Батяня кочи вроде этого строил.
— Прожиточно, стало быть, живете. Добрый мастер и получает гораздо.
— Отполучался он на этом свете.
Стрелец стянул колпак, перекрестился на восток.
— Царство ему небесное. А ты что же, будто на побегушках у носатого. Бориска обиделся.
— Иван Неронов — страдалец и мученик. Такому человеку и служить незазорно.
— Служить надо отечеству, а не попам всяким. — Кормщик ухмыльнулся: Много ли выслужил-то?
— А сам-то! Кафтан — дыра на дыре. И грамоты, поди-ко, не ведаешь.
— Ишь ты, бахарь[57] выискался. Ужли грамотной?
Бориска смутился.
— Нет покуда, однако отец Иоанн обещал в грамоту поставить.
— Ну-ну… А мне и без нее способно. Зароблю в лето рублёв шесть, глядишь, и жить есть на что. Грамотеи-то сплошь да рядом впроголодь маются.
«Эх, стрелец, от зависти говоришь такое!» — подумал Бориска, но промолчал, не стал спорить со стрельцом: пусть думает, как хочет. Он глядел на двинскую землю, в которой ему бывать не доводилось.
Попутным ветром и течением коч скоро втягивало в протоку. Хорошо стали видны утвердившиеся на невысоком берегу деревянные храмы, обнесенные крепостной приземистой, тоже из дерева стеной. Берег возле стены розовел грудами сложенного кирпича. Словно снежные сугробы возвышались большие кучи известняка.
— Николо-Корельский монастырь, — сказал за спиной кормщик. Собираются монахи строиться каменно.
У короткой кособокой пристани — несколько шняк и карбасов, а чуть подальше от них привалился к позеленевшим от времени сваям тупоносый иноземный корабль с высокими мачтами. На корабле курлыкали блоки грузились бочки с ворванью.
С треножной вышки на мыску караульный в сером азяме[58] и с пищалью окликнул:
— Эй, монастырской, чаво везешь?
Кормщик приложил ко рту ладонь:
— Рыбу-у!
— А куды?
— До Колмогор!
За мыском с чахлыми деревцами ветер потерял силу, и парус заметно опал.
