– Там вы вознеслись в рай, здесь же спуститесь прямо в ад, – сказал он мне, указывая на игру в триктрак.
Через полчаса графиня присоединилась к нам, подсев с работой к нашему столу.
– Это для вас, – сказала она, развернув свое вышивание, – но вот уже три месяца работа моя не двигается. Между этой гвоздикой и вот этой красной розой заболел мой бедный мальчик.
– Будет, будет, – сказал г-н де Морсоф, – не стоит вспоминать об этом. Ну-с, шесть и пять, господин гонец короля.
Ложась спать, я замер, прислушиваясь к ее шагам наверху. Она оставалась безмятежной и чистой, а меня терзали безумные мысли и неутоленные желания.
– Почему она не может быть моей? – думал я. – А что, если она, как и я, борется с буйными порывами чувств?
В час ночи я встал, бесшумно спустился вниз, остановился возле ее комнаты и лег на пол; прижавшись ухом к щелке в двери, я услышал ее ровное дыхание, тихое, как у ребенка. Когда холод пробрал меня насквозь, я встал, вернулся к себе и спокойно проспал до утра.
Я не знаю, какой роковой склонностью, каким свойством человеческой натуры можно объяснить удовольствие, с которым я всегда приближаюсь к самому краю пропасти, измеряю бездонную пучину зла, заглядываю в его сокровенную глубину, чувствую мертвящий холод и отшатываюсь в смятении. В этот час, проведенный ночью у ее порога, где я плакал от бешенства, – а ведь она так и не узнала, что наутро ступала по моим слезам и поцелуям, ступала в ореоле своей добродетели, которую я то попирал, то превозносил, то проклинал, то благословлял, – в этот час, который кое-кому покажется нелепым, я пережил необъяснимое чувство, толкающее воинов навстречу неприятельской батарее – многие из них рассказывали мне о такой игре со смертью, – чтобы увидеть, пощадит ли их картечь, и испытать судьбу, подобно Жану Бару[47], который курил трубку, сидя на бочке с порохом. Назавтра я собрал два букета цветов; даже граф залюбовался ими, хотя обычно такие вещи его не трогали; изречение Шансоне «он невозмутим, словно испанец» как нельзя лучше подходило к нему.
Я прожил несколько дней в Клошгурде; лишь иногда я ненадолго уходил во Фрапель, где все же раза три оставался обедать. Французская армия заняла Тур. Хотя г-жа де Морсоф воистину только мной и дышала, она умоляла меня отправиться в Шатору и, не мешкая, возвратиться в Париж через Иссуден и Орлеан. Я пытался возражать, она настаивала, говоря, что этого требует ее внутренний голос; я повиновался. На этот раз наше прощание было орошено слезами, она страшилась соблазнов светской жизни, которую мне предстояло вести. Ведь мне придется окунуться в круговорот интересов, страстей и удовольствий, которые превращают Париж в бурное море, столь же опасное для чистой любви, как и для незапятнанной совести. Я обещал писать ей каждый вечер, излагая все события за истекший день и все свои мысли, даже самые фривольные. Выслушав мое обещание, она бессильно уронила головку мне на плечо и сказала:
