— Он хотя бы не самый чужой. Нужно попробовать. Податься нам больше некуда.
— Да он нас в шею погонит!
— Мы этого не знаем.
— В том-то и беда, — вздохнул Рори. — Как бы не продал нас Валаарию.
— Зехма знал о нас. Иремил иногда прятался у него, пока был на Валааре. Он, конечно, брата недолюбливал, но тот никогда его не предавал.
— Ты не Иремил, — отрезал Марх. — С нас спрос другой. Мы чужие.
— Ну, не спорьте, — вклинился в разговор Илан. — Есть у кого мысли получше?
— В леса надо уходить. Тут пока ещё зимы нет. Успеем что-нибудь соорудить.
— Нет, — тихо возразила Сиина. — Убьют нас здесь, Марх. Как бы ни прятались, найдут.
Она сжалась, глянув на проломленную крышу. Голос Астре отвлёк, но ненадолго.
— Говорят, в Намуле порченых держат вместо диковинных зверушек, — хмыкнул Илан. — Может, найдём кораблик и туда?
— Иди ты со своими шутками…
Все задумались. Наступила тишина.
— Не молчите только, — всхлипнула Яни. — Мне жутко.
— Делайте, что хотите, — сдался Марх. — Но я вас предупреждал.
Мир наш состоит из маленьких царей. Каждый думает, будто всё кругом: вещи, люди, события — принадлежит ему и создано для его удовольствий. Каждый видит себя главным. Монарх довлеет над народом. Нищий пастух раздувается от важности перед женой. А жена шлёпает детей и пинает кур, чтобы хоть так показать превосходство. И нет уважения. И нет равенства. Ибо всюду маленькие цари.
(Из книги «Племя чёрного солнца» отшельника Такалама)
(Материк Террай, государство Соаху, г. Падур, 8-й трид 1019 г. от р. ч. с.)
Всё кругом облито ржавчиной восхода. Мерзкий час, когда тьма уступает свету, и благородная чернота одежд выдаёт, а не скрывает. Чинуш не любил утро. И не любил день. Он хотел, чтобы миром правила ночь. Густая, пряная, как дым благовоний. Покорная тем, кто её не боится.
Тавар обещал вернуться затемно, и молодой наёмник с трудом сдерживал волнение, расхаживая перед дворцовой стеной из бледно-жёлтого кирпича. Невдалеке благоухал сад фиалковых деревьев. К облегчению мыша, ветер дул на юг, относя пыльцу в сторону моря. Из-за треклятой жакаранды Чинуш по два месяца не мог свободно дышать. Ближе к осени цветение было не таким бурным, и он переносил его легче, но всё равно чувствовал себя так, будто наглотался битого стекла.
Падур, сдёрнувший кисею ночи, резал глаза крикливой мозаикой фасадов, пестротой куполов и торговых палаток. С высоты холма он был как на ладони. По главной дороге ехали повозки. Оживали рынки. Воды причала светлели, облекаясь в дымную синеву.
