— Вот они, русские женщины…
— Еще сильна духом Россия… Еще не умерли тургеневские женщины…
А Наташе было чуть-чуть стыдно, неловко за себя. Ей самой хотелось уйти от своей бодрости, понять и почувствовать все то, что совершалось, не только трезвым рассудком, но всем существом своим, так, как привыкла она чувствовать все другое: и душою, и телом, и каждым атомом своего существа.
Искала этого, таясь от других.
Провожали запасных. — Наташа шла на вокзал, слушала и вглядывалась и иногда радостно замечала, как пропитывалось сердце чужими рыданиями, как начинало томиться смутной тоской, как начинало вздрагивать тело.
Но еще только хотело оно верить, и не верило.
Познакомилась с молоденьким офицером в вагоне. Благословила его огромною, красною розой:
— Меня некому благословить здесь… — жаловался он ей, — посмотрите, у всех родные, знакомые… У меня никого нет…
И его яркие губы смеялись, а глубокие глаза плакали.
— Благословите меня…
И Наташа благословила. Перекрестила серьезно и отдала свою розу и сладко почувствовала его крепкий поцелуй на своей руке.
— Пишите мне…
— Какое странное знакомство… Может быть, не только в первый раз, но и в последний…
— В последний, — повторила Наташа и не почувствовала боли острой и колющей, которой ждала. Не понимало этого согретое поцелуем и близостью его, ее гибкое, крепкое тело и не томилось оно холодной тоскою предчувствий, не холодело перед лицом смерти, тускло рисовавшимся где-то в конце далекого пути, который расстилался перед благословленным ею юношей.
Но что-то осталось. Неясное и смутное, которое тревожило и росло, обостряя чуткость сознания, навевая трепетную грусть.
Ночью приснился сон. Яркий, как жизнь, четкий, как день.
Откуда-то из тумана затрепетала красными лепестками роза и осыпалась и из опавших лепестков сложила молодое лицо с алыми губами и окровавила его и изуродовала гримасою боли вспомнившуюся улыбку при плачущих глазах. И было все так ярко и четко, что Наташа проснулась и потом долго не могла заснуть.
А утром сна не забыла, но почувствовать окровавленного лица не могла. Потому что все же это был только сон. Только сон.
Но сердце, упавшее ночью, точно неловко поднялось опять и забилось не так уж упруго, не так радостно, как всегда. Не могло оправиться. Да и все это точно спуталось в клубок длинных нитей, которые распускались и сплетали незримо ее жизнь с жизнью юноши, спрятавшего на грудь ее розу, увозившего с собой ее благословение, память о ней, клочок ее жизни.
