Играли минут сорок в углу за подиумом, за столом, покрытым старой, потрескавшейся клеенкой. Когда Малышка становилась пьяницей и проигрывала все карты, Сам с чувством, бурно радовался и даже постанывал от удовольствия. Иногда, как бы мимоходом, Малышка скользила взглядом по сторонам. Стеллажи с экспонатами тонули в полумраке и плохо просматривались. В противоположной от подиума стороне была небольшая дверь.
- Все, - сказал Сам, заканчивая игру. - Я устал. Еще придешь.
Приглашение играть в карты Малышка получила еще несколько раз за этот месяц. Все остальное время Сам спал. Вообще, он спал всю зиму и просыпался только в разгар весны. Бывало, он спал годами. Но об этом Малышка узнала немного позднее...
Накануне премьеры Театр как будто сошел с ума... По лестницам и коридорам бегали невменяемые, вспотевшие, растрепанные костюмерши, несшие на вытянутых, растопыренных руках отглаженные костюмы. Сновали плотники, электрики, осветители, бутафоры, гримеры и весь прочий мелкий люд, который, когда приходит время премьеры, совершенно исчезает куда-то, как будто и на свет не рождался, а на освещенную сцену выходит его величество актер, одетый, обутый, загримированный, и на замечательно сколоченной скамейке, под вполне убедительными облаками, чудно освещенный вроде бы закатным солнцем, помахивая сеткой, из которой высовывается аппетитный батон из папье-маше, наивно и высокомерно считает, что Театр - это и есть он сам.
Короче, в Театре творилось что-то невообразимое. Шнип-маленький ходил с ужасным синяком под глазом (говорили, что это ему досталось от Шнипа-большого) и даже немного заикался, Директор похудел килограмм на пять и то и дело поддерживал спадающие брюки рукой, а со стороны буфета в самый последний день, накануне премьеры, раздался грохот - это ломали какие-то перегородки для предстоящего грандиозного банкета.
В день премьеры Иван Семенович Козловский посоветовал Малышке не ходить по Театру, чтобы не попасть кому-нибудь под горячую руку (как это вышло у Шнипа-маленького), и она заглянула в зал только за несколько минут до спектакля - зал был набит битком, сидели даже на приставных стульях. Публика была как-то особенно нарядна, пахло надежными, привычными духами "Красная Москва", но еще больше (о! Малышка не могла ошибиться!) - французскими, французскими, французскими духами! И были на женщинах чудные туфли с изысканно тонкими каблучками производства отнюдь не фабрики "Скороход" и кофточки заморского тончайшего ажура. Возвышался в одной из лож громогласный Липовецкий в отличного кроя сером костюме, а Главный, напротив, жался у стены, как-то уменьшившись в объеме, и лицо его, если Малышку не подводили молодые, зоркие глаза, шло красными пятнами. Спектакль все не начинался, ждали еще одно "лицо", наверное, очень значительное, если в ожидании томился целый переполненный людьми зал. Наконец "лицо" появилось. Было оно на первый взгляд довольно простым - с утиным носиком и маленькими, острыми глазками. В сопровождении взволнованного Автора "лицо" появилось в директорской ложе и тихо устроилось в кресле. Его вроде бы никто не приветствовал, но по тому как целый огромный зал замер и как бы затаил дыхание, Малышка поняла, что появление "лица" было всеми замечено и оценено. "Лицо" тихо скрипнуло своим креслом, сказало: "Гм...". Свет в зале стал медленно гаснуть... Действие началось.
