– Аншанте, мадемуазель, – Казанова поцеловал ей руку, наблюдая, как она переводила взгляд то на него, то на цесаревича.
– А это мадам Наталья Семеновна Борщова, супруга статского советника графа Клавдия Семеновича Мусина-Пушкина.
– Аншанте, мадам, – Казанова губами коснулся руки второй дамы, чей непроницаемый взор устремился ввысь.
– Наши выпускницы окончили институт с отличием, синьор Казанова, с золотой медалью первой величины.
– Я не сомневаюсь, Ваше Сиятельство. Вся Европа знает об этом первоклассном учебном заведении.
– В него поступают девушки не старше шестилетнего возраста и остаются там как минимум двенадцать лет. И родители не имеют права ни под каким предлогом забирать своих дочерей из института до истечения срока.
– Какая строгость, Ваше Сиятельство!
– Но в институте учатся не только дворянские девушки. Через год после его основания императрица решила открыть отделение и для девиц из мещанских семей. Потому что знания, считает императрица, должны распространяться по всем сословиям общества.
– Я с вами абсолютно согласен, Ваше Сиятельство. По всем сословиям! – Казанова повернулся и томно улыбнулся всем присутствующим венецианкам.
– Дать всем своим гражданам образование – это долг государя!
– Конечно!
– Вот так, мой дорогой синьор Казанова.
– Да.
– Вот так…
– И…
– Что?
Казанова заметил, что граф тянул представление третьей девушки, уж слишком увлекшись описанием института.
– А…
– Простите?
– То есть…
– Не понял.
– Ну, а как же…
– Ах! Да-да-да. Наша третья выпускница. Это мадемуазель Александра Алексеевна Снежинская, дочь великого петербуржского ученого, барона Алексея Николаевича Снежинского.
– Аншанте, мадемуазель, – Казанова взял руку Александры, но долго не прикасался к ней губами, рассматривая ее смышленые лазоревые глаза.
Ее блондинистые локоны падали почти до плеч, окаймляя высокие скулы. Носик – тонкий, пикантный, изваянный до совершенства – порождал ощущение невинного детского ликования, а полные розовые губы говорили о чувственной щедрости ее натуры. Вдыхая нежную свежесть ее расцветающей плоти и изучая ее горящий, пытливый взгляд, Казанова почувствовал смутную волну ностальгии, бьющуюся в груди, уносящую его в далекое море своей молодости. Потеряв ощущение почвы под ногами, он застыл, и на секунду ему стало стыдно и страшно: стыдно, потому что он глупо изображал из себя того человека, которым уже давно не являлся; страшно, потому что он наконец почувствовал, как никогда раньше, свои иссыхающие, черствеющие годы, стремящиеся все быстрее и быстрее в безотрадную, глухую тьму.
