— Горлица моя ясноглазая, воротилась уже.
Она ласково обняла его за талию, прижалась покрытой зеленым платом головой к широченной груди мужа.
— Милый, все трудишься, как пчелка?
Лебедь провела ладонью по его влажной от пота посконной рубахе, подвязанной грубым пеньковым шнуром.
— Что это за знатный боярин к нам приходил? Никак дружинник ближний князя нашего? Больно тройка у него хороша, да и одеждами своими за версту сияет. Поди хочет, чтобы ты ему меч выковал?
— Да нет, говорит, не боярин он. Велел просто Владимиром звать. Хочет, чтобы я для его зазнобы брошь золотую выковал, вот, глянь, голубка…
Кузнец показал рисунок жене, и ее зеленые глаза загорелись.
— Красиво… Сильно, видать, любит ее. А мне такую выкуешь?
— Еще лучше тебе сделаю, солнышко мое ненаглядное, — сказал он и нежно поцеловал Лебедь.
Фока вернулся в темную жаркую кузницу, чтобы закончить работу, но мысли его путались. Жуткое любопытство, обычно совершенно ему несвойственное, почему-то терзало все новыми вопросами. «Кто же этот Владимир, если не боярин? Почему именно сюда пришел? Все, наверное, и забыли уже, что когда-то я был златокузнецом? Зеленый, как трава на лугу, а, кажись, уже кровь в битвах проливал».
— Вот стервец! Сказал же, раньше сроку серебра не надобно! — воскликнул он, когда увидел прямо на своей наковальне ту самую распухшую от монет мошну. Под ней была зажата какая-то записка, тщательно выведенная стройным уставом[5], какому мог позавидовать даже летописец.
«Через три дня по полудню жду тебя в роще за Струпными вратами, с брошью. Поспеешь в срок и сделаешь ладно — еще серебра получишь. А не по нраву мне твоя работа будет, головы не сносить тебе… Шутка!».
— Экий шутник, дошутится когда-нибудь, — с ухмылкой сказал Фока.
* * *
Раскатом грома хриплый басистый крик огласил княжий двор, потонувший в зелени каштанов, яблонь и смородины. Казалось, даже кроны деревьев всколыхнулись, а пичужки умолкли и замерли на ветвях.
Бедный конюх великого князя стоял, потупив глаза в землю, и боялся пошевелиться. На недавней соколиной охоте княжич наследник Яромир превзошел в озорстве даже самого себя: едва не убился в чистом поле, каким-то чудом удержавшись на необузданном Буяне.
— Да я тебя в кипятке сварю, бездарь проклятый! Да на кой такие, как ты, вообще землю-матушку топчут? Из-под носа твоего мальчишка сопливый жеребца самого резвого умыкнул! Если бы шею дурень сломал — ты бы виновен был!
Как никогда, князь Невер походил на разъяренного быка: приземистый, тяжеловесный, с наклоненной вперед головой и налитыми кровью выпуклыми глазами. Его пушистые совьи брови топорщились, а борода с легкой проседью трепетала, как трава под дуновением ветра.
