– Что, доигрался, отец хренов? – орала она в телефон. Голос был торжественно-злобным, как всегда, когда брала верх ее правда. Особенно в споре со мной…
Я бросил трубку. Мне было нечего сказать.
В течение первых четырех дней, когда из справочной службе больницы мне сообщали, что состояние Снежаны тяжелое, я думал о самоубийстве. Желание жить появилось на пятый…
Теперь к моим каждодневным ритуалам добавился сбор посылочек, что я делал с особой тщательностью, сопровождая каждую передачку короткими посланиями, напечатанными на прелестных китайских открытках с изображением бабочек. До сих пор удивляюсь, с какой легкостью я находил тогда нужные мне слова, подобный поиск для публикаций, посвященных круглым тоннам металлоконструкций и соревнованию, давался мне с большим трудом.
Возвращение Снежанки домой было отмечено покупкой самой дорогой игрушки в «Детском мире». Не успели мы развернуть пакет, как состоялось второе явление тещи. Ее рвение было сопоставимо разве что с настроем на победу Гая Юлия Цезаря перед битвой при Фарсале.
– Одевайся! – крикнула она с порога Снежанке, даже не посмотрев в мою сторону. Потом все же пояснила: – Ребенку нужен теперь особый уход. Ты его не обеспечишь.
Сборы были молниеносны, как подъем роты образцовой казармы при объявлении тревоги. Я накинул на Облачко шлейку и пошел следом. Снежана то и дело оборачивалась и посылала мне воздушные поцелуи. Я отвечал ей, зная, что началось наше прощание.
5
На следующий день я встретил Снежинку после занятий. Город тонул в бабьем лете. В воздухе кружили листья, тронутые осенней ржавчинкой, солнце было неистово, а воздух сладостен, как молочный коктейль… Взявшись за руки, мы пошли вдоль набережной Днепра, то и дело поглядывая друг на друга, пытаясь сообразить, о чем говорить.
Непостижимо все-таки!. Четырнадцать лет не виделись, столько накопилось, столько хотелось сказать, такие залежи неизвестного друг о друге предстояло разгрести, и поди-ка, встретились и не знали, с чего начать, хотя прекрасно знали с чего, но где-то внутри срабатывал тормоз, и мы как бы одергивали себя, говорили самим себе – не о том надо, не о том. А о чем?..
Я понимал, что прерывать молчание мне:
– Как ты жила эти годы, дочка?
– Жила, – ответила она кратко.
Помолчали…
– А как к тебе относится твой отчим?
– Отец, ты хотел сказать?
Это был сильный удар.
– Ты считаешь его отцом?
– Нет…
Снова помолчали.
– Ты осуждаешь меня за мое решение?
– Нет.
Услышав это, я наконец осмелился задать вопрос, который давно заготовил, но все не решался пустить в оборот.
