Приведу несколько образцов современной коплы:
Двойная стража угрюма —
за мной идет моя тень,
меня ведет моя дума.
Слезы не лей на воле
и не зови меня.
Раз не зальешь разлуку,
не добавляй огня.
Злей наихудшего зла
знать, что живешь ты на свете,
а для меня умерла.
Стираешь белье под вечер,
и вместе с моей любовью
лицо твое что ни вечер
уносит вода к низовью.
Любовь моя, цвет зеленый,
с кудрями, полными ветра,
оливковая отрада
с глазами лунного света.
Федерико Гарсиа Лорка свои лучшие строки брал из народных песен. Последнюю из приведенных выше я слышал в моей деревне еще ребенком.
Европейская война, раздиравшая Испанию с 1936-го по 1939 год, вернула романсу жизнь и могла бы возродить Романсеро, но поэты мало верили в то, что говорили. Эти барчуки, игравшие в солдат, разгуливали по Мадриду с бутафорскими пистолетиками, в пролетарских комбинезонах, хорошо отглаженных. Единственным из молодых поэтов, кто действительно сражался и писал стихи в окопах и тюрьмах, был Мигель Эрнандес. Но схоластическая бурда святош Ориуэлы с юности отравила его дидактикой на всю короткую жизнь.
Мы приближаемся к постоялому двору, к тюрьмам и перепутьям Мигеля Сервантеса.
Сервантес спит… В его сны врывается голос погонщика или пение деревенской поденщицы:
Ни родные не утешат, ни друзья меня не встретят,
те, что были, не услышат, те, что рядом, не ответят.
Мигель де Сервантес Сааведра, солдат, однорукий ветеран, алжирский пленник, сборщик податей, томится в севильской тюрьме. Недалеко от «толкучки», где стоит его тюрьма (которую он поминал в «Назидательных новеллах»), на другой улице, куда благородней видом, на улице Фонтанов, напротив университета — дом дона Хуана де Аргихо, дворянина на итальянский манер, расточителя художественных сокровищ, добытых на средства супруги, а в его доме — литературный салон и случайный гость Лопе де Вега. Сплетничают о литературе, честят Сервантеса и Лопе говорит, что «Дон Кихот» гроша не стоит, что он пошл и скучен. И что он, Лопе, научит Сервантеса, как надо писать подобного рода безделицы…
Сервантес спит, одетый в лохмотья, мучимый голодом или холодом, а скорей всего — тем и другим. Наверно, болят все кости, и уж конечно болит душа. И ему снится, что он начинает новое Романсеро, подобное Всеобщему, в духе «Селестины» и «Песни о Сиде», то есть в реалистической манере — «божественной, если бы не была такой человеческой», как выразился он об одной знаменитой трагикомедии. Сервантес во сне кивает головой, и восьмисложный белый стих, которым начинается «Дон Кихот», течет дальше и дальше. Уже написано:
