Дом был полон движения. Дети были здоровые и шумные, а мать заботилась исключительно об их физическом развитии и здоровье. По мере того, как Урсула росла, эта шумная обстановка становилась для нее кошмаром. Позже, когда она увидела картину Рубенса с целым потоком нагих детей и узнала, что она называется «Плодородие», она содрогнулась и почувствовала отвращение ко всему свету. Еще ребенком она испытала, что значит жить среди целого потока детей, в духоте и тесноте этого плодородия. Ребенком она чувствовала к матери неприязнь, была страстно восстановлена против нее, остро ощущая недостаток духовности, благородства и умственного развития.
В дурную погоду дом обращался в сплошной ад. Дети выбегали под дождь, шлепали по лужам под мрачными тисовыми деревьями и возвращались вскачь по вымощенному плитами мокрому полу кухни, в то время как старая служанка ворчала и ругалась.
Они то разваливались на диване, то отчаянно колотили одним пальцем по пианино, пытаясь изобразить жужжащий улей, то катались по ковру у камина, задрав ноги вверх с зажатою между ними книгой; то, наконец, добирались потихоньку до верхних комнат, чтобы отыскать там «нашу Урсулу», и с громким шепотом, повисая на ручке запертой двери, монотонно и таинственно взывали: «Урсула, Урсула!»
Мать только радовалась, глядя на них.
— Пусть лучше балуются и шумят, чем куксятся и капризничают, — говорила она.
Но подраставшие девочки жестоко страдали от этой кутерьмы. Урсула была как раз в том возрасте, когда сказки Андерсена и братьев Гримм откладываются в сторону ради романтических, любовных историй.
Она стояла в спальне, прислонившись к окну, с волосами, рассыпавшимися по плечам, с восторженным лицом, глядя на церковный двор и маленькую церковку. Это ведь был замок с башнями, откуда сейчас должен выехать рыцарь Ланселот и, проезжая мимо, послать ей приветствие. Его пурпурный плащ уже мелькает под мрачными тисовыми деревьями, а она… Ах, она остается одинокою девушкой, заключенной высоко, в башне, и будет чистить его грозный щит и плести покров для него с девизом верности, и ждать, ждать в одиночестве, высоко над всеми, ждать, ждать…
В эту минуту на лестнице слышался шорох, переговоры, затем сдержанный шепот за дверью, скрип ручки и, наконец, взволнованный голос Билли:
— Заперто, заперто!
Затем следовали толчки и удары детских коленок в дверь, и, наконец, настойчивый, требовательный зов:
— Урсула! Наша Урсула! Слышишь? Наша Урсула!
