Я сутками не мог прийти в себя, слоняясь по остаткам своей мечты. И вот однажды ночью, перед рассветом, когда Пон Неф максимально приблизился к туманному оригиналу Альбера Марке, кто-то затащил меня в «Распутина», где цыгане пели новым разбогатевшим Карамазовым «Гори, гори, любовь цыганская…». Я пробивался к стойке сквозь ночной осадок, скопившийся в этой отменной и дорогущей дыре, переполненной эмигрантами и пьяными предрассветными исповедями, когда все движения мертвенны и свинцово заторможенны, а лица оторопелые и бледные от затаенной вины, дыма и наркотиков.
Она сидела у стойки на высоком табурете в длинном вечернем платье, мерцающем, как миллион мелких звездочек, если смотреть на них, лежа на спине, с вершины Требевича. Белые костлявые плечи были открыты. Мелкие кудри маленького арапа украшала тонкая седина. Я узнал ее по семи родинкам на спине, которые все еще складывались в подковку созвездия Северная Корона.
Мы были совсем рядом, но нас разделяли века. Когда я произнес ее имя, она как раз обучала соседа слева, одетого в безупречный смокинг и уже прилично пьяного, как следует хулиганить и тихо, практически незаметно, бить бокалы из-под шампанского, нажимая указательным пальцем на их краешек.
Она обернулась и посмотрела на меня темными глазами, в которых уже не было прежнего сияния. В их уголках смех либо слезы нарисовали несколько мелких морщинок. Ямки на щеках сохранились на прежнем месте, но только теперь она очень хорошо знала цену их привлекательности.
«Я приехал, – вымолвил я, – правда, запоздал немного, но это неважно. Я здесь!»
Ее сосед справа, также в смокинге, посмотрел на меня с нескрываемым презрением к языку, на котором я окликнул ее.
Я смотрел на нее так, как много лет тому назад в Сараево, на вокзале, и мутное вагонное стекло все никак не опускалось, даже теперь.
«Ты ничуть не изменилась!» – солгал я.
«А ты изменился», – ответила она и вернулась к битью очередного бокала.
Много лет спустя, однажды зимой я заехал на пару дней в Сараево, где туман уже давно превратился в удушливый смог. Увлеченный богатством и строительством город сам себе накинул на шею бетонную петлю новостроек, блочных домов и небоскребов, которые на манер крепостных стен не позволяли ворваться ветрам из Сараевского поля. Исчезло благодатное дыхание ветерка, пауки заткали небо.
В Сараеве городе объявился червь странный, который все листья поел на абрикосах, а потом и на черносливе. Черви эти так размножились, что во многих местах по садам и по траве стали паутину прясть, так что дерево из-за этой паутины обобранным кажется. Наконец черви почали паутину прясть и по дворам, и по летним кухням, и по диван-ханам и софам. Столько их навалилось, что иные жители, как я слышал, свои дома оставили и переселились в иные места. Коротко говоря, Бог знает, что подобное бывает в пятьсот лет один раз, а есть и такие страсти, что раз в тысячу лет являются. Так что все сады городские и деревья были как пепел от сгоревшего табака. Картину эту печальную наблюдал я с Нишана и других возвышенностей. Фруктовые деревья голые, и нигде ни следа от травки зеленой. Прошел месяц, и черви бабочками обернулись. (1777)
