– Но я полагал, что катарсис…
– А вы, – обратилась она вдруг к Аде, и та застыла. Она так давно не удостаивалась вопросов комиссии, что уже и забыла, как и что отвечать. Внутренне она взмолилась, чтобы Арфов пришел на помощь, но не могла даже бросить ему взгляд с просьбой о поддержке, змеиные глаза женщины словно загипнотизировали ее. – Вы полагаете, что в сложившихся обстоятельствах уместно выпускать фильм, затрагивающий тему смерти и страданий?
– Я, на самом деле… – Ада просто не понимала, что от нее хотят, и это наполняло ее существо такой паникой, что слова отказывались срываться с губ, даже слова привычные, затверженные. – Этот монолог ближе к финалу, он…
– Монолог хороший, – отрезала женщина, и Ада, отмерев, успела уловить, как просиял режиссер, больше всего боявшийся, что сократят кульминацию, как подобрался Арфов. Из своих источников он узнал, каковы будут претензии к фильму и не слишком беспокоился. Но то ли источники соврали, то ли все успело измениться. Ада могла поклясться, что верно последнее.
– Сам по себе монолог – это лучшее, что есть в этом фильме. Он патриотичен, несет на себе отпечаток наших традиций, напоминает о ваших прежних ролях и вызывает светлую надежду на будущее, – комиссия тоже притихла. Шеи укорачивались, головы втягивались в плечи, как у древних, неподвижных черепах, и только женщина с твердым подбородком недобро сверкала глазами, вытягиваясь, словно змея, обвивающая Аде грудь. – Но почему вы произносите его так безжизненно, где подъем? Где вера в то, что вы говорите? Я наблюдала за вами много лет, и мне всегда казалось, что ваша уверенность в нашем светлом будущем непоколебима. А теперь я этого не вижу – если вы не верите в наши идеалы сами, как в это поверят ваши зрители? Может быть, последние события как-то повлияли на вашу оценку действительности? Может быть, вам нужен отпуск? И вы уже не способны заниматься своим делом с должным усердием?
В горле пересохло. Черепахи шептались, мысленно шептались, они думали одинаково и одновременно, за столько лет научились, и Ада будто слышала, что они говорят друг другу на тайном, телепатичском черепашьем языке – что женщина права, что сама Ада уже постарела, что она не так свежа, не так искренна, как была когда-то. Что ее страстные слова уже не так легко срываются с губ, что из глаз исчез прежний блеск. Что нет в ней ни веры, ни сил, а значит, судьба ее – второстепенные роли стареющих мамаш во второсортных фильмах, и некому было ее защитить, некому было прийти на помощь. Раньше ее охраняло имя президента, а теперь…а теперь она вдруг почувствовала, как сильно зависела от этого человека, и как много потеряла с его смертью. Арфов молчал, Ада сжалась а своем стуле, чувствуя себя, действительно, недостаточно юной, недостаточно страстной. И самое смешное, она была уверена, что ее последний фильм ничуть не хуже предыдущего, а точнее, ничем не отличается от него. Но изменился мир, ушел покровитель, и все стало другим.
