– Скосить – дело не хитрое, – сам себе говорил Алексей. – Главное тут – чтобы скошенный рядок получался ровным, тогда бабе легче вязать. За иным косцом идти – одно удовольствие, за другим – мука смертная, так напутает он и накуралесит. – И, довольный собой, продолжил косьбу.
А у Наташи в это время сжималось все в утробе, точно кто-то большими клещами туго стиснул ей поясницу. Она украдкой охнула.
Алексей посмотрел на ее помрачневшее лицо и застыл.
– Ты что это заохала? – с жалостью спросил он.
Наташа промолчала.
– Ты не родить ли на меже задумала? – спросил он уже серьезней. – И не думай… Ишь нашла место.
– Да нет, – ответила Наташа, – просто устала.
– Давай обедать, – предложил Алексей, увидев, что и соседи располагаются в тени под бричкой.
После обеда Наташа еле поднялась: ноги затекли, они были, словно набитые песком мешки. Настроение совсем упало.
Но тут к ней подошла жена Казея – Марина.
– Наташ! А ты никак родить хочешь? – шутя повела она разговор.
– Угу… А то как же? Работнички нужны, – улыбнувшись через силу, ответила Наташа и посмотрела на Алексея.
– Ух ты, сатана, а молчала, – упрекнула ее Марина.
– Молчала? Чай, об этом не кричат всем? – проговорила Наташа.
– Какой месяц пошел?
– Третий, – солгала Наташа.
– Пойдемте на Терек, посидим немножко в теньке, – предложила Марина.
Она обняла Наташу и пошла рядом. У Наташи появилась синева под глазами, быстрый шаг пропал: она шла в ногу с Мариной, а ступала осторожно, ровно под ногами не пожелтевшая трава стелилась, а разбросанные горячие угли. И спина у Наташи чуть откинулась, но ядреностью, здоровьем наливалось, набухало тело, и в глазах горел яркий летний день.
А Никита с Алексеем шли чуть-чуть позади, и каждый думал о своем.
Казей, осматривая округу, вспоминал: ведь здесь же случилось то первое, когда-то, у них с Мариной. Молодая и сочная, как спелое анисовое яблоко, сидела под одинокой ольхой, аукала, смолкала, шевеля раскрасневшимися губами, прислушивалась к тому, как эхом перекатывается ее зов, и снова аукала протяжно, долго, будто кукушка.
«A-а… вот она, Марина», – мелькнуло у него, и он кинулся к ней, перепоясал руками ее тоскующее горячее тело, еле заметив, как у нее страхом блеснули глаза.
Вскоре он сидел около Марины, смотрел на ее растрепанную голову с ольховыми сережками на затылке, на измятое, вздернутое платье, оголяющее розовую чашечку колена, – думая о том, как все это просто, и, видя, что она склонилась, словно подшибленный стебель подсолнуха, говорил тихо:
