В коридоре Петровича шёпотом подозвала к себе уборщица Савельевна, даже для верности, поманила пальцем. Подойдя к нему, заплакала и поведала о своей беде, показывая на большой синяк под глазом, прикрытый платком.
– Старик-то мой, Илья Семёныч, кажись, совсем умом рехнулся, Петрович. Никак не могу понять, с чего это он вечор начал ко мне приставать и выпытывать; давай сказывай, бабка, я у тебя в призёрах числился или нет, когда на тебе женился? А я штоись, вот те крест, – перекрестилась Савельевна, – даже слова такого никогда не слыхивала. Сначала подумала, что спрашивает про какую-нибудь штуковину от самовара, и присоветовала самому этим призёром заняться, а он мне кулачищем по лицу-то и заехал. Вот и синяк всплыл, прямо стыдобушка, на людях показываться. Грехто шибко срамной! Да на старости-то лет, прости, Господи!
– Так я чем тебе могу помочь, Савельевна? – еле сдерживая смех, спросил Петрович.
– А в арестантскую его посадите или ещё куда, пущай старый посидит. Только ненадолго, может, одумается и забудет о «призёре».
И вроде собралась Савельевна уходить, но чтото вдруг вспомнила и снова обратилась к председателю:
– Слышь, Петрович! Што я туто-ка надумала! Слово-то «призёр», похоже, не русское, а за какойто холерой к нам приплелось, видать, из чужих краёв. Да шибко уж прилипчивое, что к языку моего старика сразу прилипло. Прямо беда! И што типеря с этим словом делать, давай решай!
Продолжая сдерживать смех и придав лицу серьёзное выражение, Петрович направил её к Рахиму, которому по служебному долгу и положено было заниматься подобными делами, и, по слухам, он с ними справлялся. Выходя на улицу и продолжая улыбаться, подумал, что раз такой зачин в их деревне в этом деле сделан, то теперь запоздалые жертвы состоявшихся и несостоявшихся «призёров» к нему наверняка потянутся на приём.
Вести из Захламино. Новостей разных и всяких ждут многие, а сплетни не ждут, они появляются как бы сами собой, почти из ничего, и чем они злее и ядовитее, тем для людей интересней. Вот так и получилось, что в Захламино неожиданная новость прилетела к вечеру и наповал сразила почти всех жителей, поскольку чего-чего, а такой новости никто не ожидал. Их Петрович приехал из района с молодой женой, да ещё никому незнакомой, и, судя по всему, была она из чужих неведомых краёв, что больше всего и поразило захламинцев. Любопытство лишило его земляков привычного покоя, особенно женскую половину. Одна, самая любопытная, найдя пустяковую причину, заскочила в их дом, всё в его жене высмотрела, выспросила, и тут же это стало достоянием всех жителей Захламино. А на другой день его жёнушка появилась в магазине и немного постояла в очереди за продуктами. Тут уж языки у баб развязались, не остановить. «С ума што ли сбрендил наш Петруха, – осуждали они его. – Грудёшки-то у неё совсем никудышные, с большую картошину поди-ка и будут. Где же в них молоку накапливаться и робёночка выкармливать, когда появится? Придётся, наверное, нам пристраивать его к нашей бабе, которая к той поре успеет разродиться дитём. Уж у ей-то завсегда молока с избытком будет. А жопка-то у неё совсем не проглядывается, наверное, с тарелку и будет, не больше, раз платье на ней, как на колу, висит. Вот маета для Петрухи привалила, так маета! И где только он её умудрился выкопать? Ищи не найдёшь, а он сумел. Ну и пущай типеря мучается, раз по своей дури лучше не смог выбрать. Женился бы на местной девице, да катался бы на ней, как с горки на Масленицу, да грелся бы, как у печки. И без всякой заботы о робёночке. А типеря майся, майся, Петруня наш, родненький. Нашенски-то девки все грудастые да жопистые, прямо бугром у них всё наружу выпирает, да такая девка в сладость любому мужику будет, кому достанется. А он-то куда своими глазищами смотрел? Да што там говорить, заранее видно, что добром это не кончится! Капризная она, прилюдно в магазине заявила, что жить здесь не будет, а уедет к родителям в Сарантеево, а муженёк пусть сам решает, где ему лучше жить. Это, говорит, его дело. Да как это его! А пошто ни её, как жены? Ну дела-а, ну и дела-а, язви его, нашего Петруху! Эт-то што натворил, што натворил, а типеря пущай терзается всю жизнь своим промахом»!
