Сколько себя помнила Любка, они с бабой Анной каждое лето целыми днями собирали пустые бутылки по дворам, подъездам, с перерывами на скудный обед, а потом тянули бутылки сдавать в ларек. И чего только не наслушалась Любка в тягучих, злых очередях, где порой народ взрывался свирепой перебранкой. Там-то и вызнала Любка, что она её матерью «нагуленная». И хотя своим детским умом еще не понимала всего затаенного значения этого слова, но почему-то стыдилась, когда баба Анна в своей слезливой откровенности жаловалась товаркам на спившуюся дочь и на весь белый свет, что её ноги уже не держат и они с внучкой измаялись от тяжести бутылочного промысла. В этих-то ругательно-надоедливых очередях Любка краем уха и прослышала от своей бабы про обманутую в любви мать, от чего Люба белый свет и появилась, а мать начала спиваться с такими же подружками, как сама. Вот этими бутылками, будь они трижды прокляты, и пришлось заниматься, чтобы прожить.
– Дружила, дружила с одним хахалем, – с болью рассказывала своей подружке баба Анна, – думала, сладится у них, как у добрых людей. Хахальто, ей казалось, дочь любил, прямо дурел от нее, как кот от валерьянки: девка-то ладная была, телом крепкая, приземистая, ей бы рожать да рожать, а вышло-то – глаза бы не смотрели. И не заметила я, старая, когда она у меня задымилась, а когда хватилась, уже брюхом вызрела, рожать засобиралась. Он-то, хахаль, и ударился в бега, поди типерича, сыщи ветра в поле. С этого и запила, с работы выперли, теперь ни на какой работе долго не держится, раз с бутылкой в обнимку сдружилась. И ведь прямо сатаной стала, как напьется до одури, прямо не знаю, куда деваться от её битья. Ушла бы давно, пока мои глаза божий свет видят, и околела бы где-нибудь, да их-то, христовых, куда девать, – пропадут ведь…
После смерти бабы Анны почти все лето Любка промышляла бутылками одна, пока с ней не приключился тот необычный случай.
Как-то высмотрела она в прибрежных кустах реки пьяную компанию молодых парней, с полным вещмешком бутылок, которые они, расположившись в лежку вокруг мешка, и собирались здесь опорожнить.
Каждую опорожненную бутылку разливальщик с лихим свистом отбрасывал в кусты, где ее, родимую, Любка весело и подхватывала, складывала в сумку, радуясь легкой добыче. Потом бутылки стали падать все ближе и ближе к шумно галдящей компании… Любка, увлеченная трудовым азартом, не углядела, как сзади подкрался патлатый охламон в цветастой нараспашку рубашке и сграбастал ее, насмерть перепуганную, в железные объятия, зажал рот потной ладонью и потащил в густоту зарослей. Пьяный галдеж на время притих. По счастливой случайности, а скорее машинально, поймала Любка зубами палец охламона и жиманула до хруста и соленого привкуса во рту. Тот дико взвыл, выпустил ее из рук, и она, не помня себя, рванулась прочь, оставив в злополучных кустах почти полную сумку с бутылками.
