Не мешкая, запряг я тогда в таратайку лошадь и отвез племяша в районную больницу вместе с матерью. Шесть дней пролежал он тогда в больнице, малость оклемался и заторопился в свою часть. Помню, сколько его ни уговаривали долечиться в больнице – и врачи, и мы, обещали ему через военкомат все по чести оформить, – но уперся и не согласился. «Я, – говорит, – слово дал своему командиру в срок вернуться из отпуска из-за особой обстановки там, на свой риск он меня отпустил, и нарушить слово не могу». И не нарушил, сдержал свое слово солдатское, надежным оно оказалось, верным присяге, скажу без хвастовства.
Всю дорогу до больницы Анастасия душу мне извела своими слезами, как горошины, катились они по ее лицу, а сама молчала, только гладила сына по голове, а он уткнулся ей в колени и молчал всю дорогу, только постанывал на ухабах, а она слезы все лила и лила. Тут я и не сдержался, прости меня Господи:
– Да ты что своими слезами душу всем изводишь, на кладбище что ли его везешь…? Да он теперь у нас в огне не сгорит, в воде не утонет, смертью-то меченый, долго жить будет, примета такая есть, радуйся этому.
Помолчать бы мне тогда, не каркать лишнее при таком горе, да вот сорвалось.
Прощались мы с ним перед отъездом на ближней станции, и по своей, видать, деревенской дурноте слова путного не сказали на прощанье и только торкались головами да похлопывали друг дружку в обнимке и несвязно бормотали:
– Давай, племяш, держись там как-нибудь. А он мне:
– Да ладно, дядя Коля, само собой…
Вот заладили это, и будто других слов на свете нет, или из головы всё вылетело, или не знаем мы этих слов-то, прощальных… Написал вскоре коротенькое письмецо: «Дорога была шибко маятной, спина разболелась, раны распухли, и ни сидеть, ни лежать было невмоготу. А сейчас все ладно: заживают раны, как на собаке, только спина сильно чешется, что спасу нет от зуда, вот и чешусь, и шоркаюсь обо все углы и стены в казарме, под смех друзей».
А в октябре Шурку убили, в те самые венгерские события. Приезжала потом Любашка, младшенькая его сестренка, дак сказывала, что за первую ночь после получения похоронки мать вся поседела и с головой совсем плохо стало. Пришлось её в больницу увезти, может, спасут, а сами работать пошли, не до учебы стало. Главную-то их жизненную опору и надежду в жизни одним пинком из-под семьи вышибли, во второй-то раз кормильца лишили, как такое горе им пережить, никто не знает.
И остался я в конце жизни из мужской породы Хвойниковых один, остальных поубивали на войне: двух кровных братовьев – на той, многоубойной, а племяша на этой заварушке бывшие союзники кокнули, да и сам пришел с той войны весь израненный и долго теперь не протяну…
