Дома, к моему удивлению, было всё как обычно. Почти ничего не изменилось, только папа сильно исхудал после болезни, да и мама заметно сдала. Неумолимая старость и на них успела наложить приметный горестный отпечаток, и у меня от жалости к ним дрогнуло сердце. Я расплакалась в их объятиях, да так, что еле успокоили.
О моём замужестве и беременности в первые дни после моего приезда они ни разу не спросили. Меня это сильно огорчило, глубоко задело моё болезненное самолюбие, будто я у них оказалась гулящей девкой, не сумевшей достойно прожить и года без их присмотра. Однако не выдержала табу, молча наложенного родителями на эту деликатную тему. Как-то вечером, после ужина, когда все собрались вместе, в старой гостиной папа сел за пианино и начал наигрывать разные мелодии и в основном почему-то грустные. Тут я и решилась высказаться перед ними начистоту обо всём, что со мной случилось и что так наболело на сердце и искало выхода, чтобы облегчить душевные муки, терзавшие меня в родительском доме всё это время.
Мне казалось, что без этого откровенного разговора с родителями я не имею права у них жить, делать вид, будто со мной ничего не произошло. По своему воспитанию на откровенную фальшь я не была способна. И только начала дрожащим голосом свой искренний монолог, как папа резко захлопнул крышку пианино, повернулся ко мне и, глядя, прямо в глаза, сказал, заметно волнуясь: «Вот что, доченька! Мы с мамой всё знаем, понимаем тебя, как всегда понимали, сочувствуем тебе и особо не тревожимся за твоё будущее. И очень хорошо, что ты родишь дитя. Мы будем любить твоего ребёнка до конца нашей жизни. Это будет нашей отрадой и приятной заботой в старости, а то так можно скорёхонько сгинуть от пенсионерского безделья. Обещай мне, что об этом ты больше никогда нам говорить не станешь». Я пообещала, расплакалась и бросилась ему в объятия.
Так мы и стояли втроём, обнявшись, возле пианино, сдержанно плакали, что-то невнятное торопливо говорили, перебивая друг друга, потом снова плакали, и, когда успокоились, на душе у всех стало легко и светло.
Это был самый памятный вечер всей моей жизни. Такого счастливого момента у меня больше никогда не было. Через два месяца я родила дочку, которую по папиному настоянию назвали Сашей. Хотя имя это мне почему-то не нравилось, но папиной просьбе я отказать не посмела.
Роды были трудными, и после выписки из роддома я четыре месяца провалялась в постели, постепенно выздоравливая, к радости моих родителей, которым было нелегко с малышкой. Предусмотрительный папа сразу же после моей выписки из роддома нанял няню, добрую, ещё не совсем старую женщину, которую звали Дарьей. Поселилась она у нас в отдельной комнате, и заботливо ухаживала за мной и Сашенькой, и вскоре стала полноправным членом нашей семьи, совсем как родная. У неё было доброе сердце и мягкий, добродушный характер, и не полюбить её было невозможно. Вообще, Сашеньке и мне тогда очень повезло. Папа, как опытный педагог, хорошо разбирался в людях и няню нашёл такую, какая нам и была нужна в то нелёгкое время.
