Запах исчез. Воздух оказался чистым, свежим, сладким — никакой вони, лишь запах свежести и чистоты, подобный сосновому или мятному. Это его приободрило. Стоило Рейнольдсу ступить на корабль, депрессию с меланхолией как рукой сняло. Вероятно, он просто сбросил с плеч груз ответственности за мрачную ситуацию. Слишком давно ему не приходилось сражаться. Джонатон наверняка разберется. Чужаку больше трехсот лет, он порождение цивилизации и культуры, уже достигших зрелости в ту пору, когда человек еще не стал человеком, а тощие обезьяны-коротышки питались падалью на жарких равнинах Африки.
Войдя в переговорный зал, Рейнольдс отметил, что Джонатон и Ричард на сей раз не одни. Третий чужак, по впечатлению Рейнольдса, был важной фигурой; его представили как Верньяна. Земным именем тот не пользовался.
— Это лучший наш знаток звезд, — сообщил Джонатон. — Он говорил с вашим светилом и, надеемся, сумеет помочь вам.
Рейнольдс и позабыл об этом. Неожиданное напряжение последних нескольких часов стерло из его памяти все прочее. Тренировки. Неудачные попытки пообщаться со звездами. Он проваливался раз за разом. Джонатону не удавалось его обучить, но это, вероятно, потому, что самому Рейнольдсу недоставало веры.
— Теперь мы покинем вас, — сказал Джонатон.
— Но... — начал Рейнольдс.
— Нам нельзя оставаться.
— Но я должен вам кое-что рассказать.
Поздно. Джонатон с Ричардом направлялись в коридор — в их движениях заметна была неожиданная грация. Длинные шеи колыхались, тощие ноги тряслись, но перемещались чужаки с кошачьими грацией и проворством, словно плыли, а не шли.
Рейнольдс развернулся к Верньяну. Стоит ли рассказать этому про гостей с Земли? Вряд ли. Верньян был стар, кожа его казалась заметно бледней, чем у товарищей, волосы почти выпали. Под глазами морщины, одно ухо порвано.
Верньян не открывал глаз.
Вспомнив уроки, Рейнольдс тоже закрыл глаза.
И оставил их закрытыми. В темноте субъективное время ускорялось, но он был уверен, что прошло больше пяти минут.
Потом чужак нарушил молчание. Нет, он не заговорил, но запел: голос Верньяна зазвенел высокими призывными нотами хорошо настроенной скрипки, начал взмывать и опадать по октавам — приятный, успокаивающий, хладнокровный. Рейнольдс тщетно старался сконцентрироваться на песне, отстранившись от всех ощущений, никого не узнавая, кроме Верньяна. Игнорировал запах и вкус воздуха, далекое гудение корабельных механизмов. Песнь чужака все тянулась, голос казался нацеленным к звездам. Джонатон тоже исполнял песни, но не такие. Когда пел Джонатон, голос его словно бы метался в панике, панически дергался в поисках опоры. Верньян же пел уверенно, не зная сомнений. Рейнольдс ощущал головокружительный авторитет существа, его силу и достоинство патриарха. Голос и песнь ни разу не дрогнули и не сфальшивили. Верньян в точности знал, что делает.
